Юрий Кувалдин - День писателя

Волович встал с кровати, накинул на узкие плечи пиджак и спустился со сцены в зал. Подойдя к режиссерскому столику, Волович зажег на нем настольную лампу, нащупал в кармане пиджака сигареты и, закурив, сел.

— На сегодня достаточно, — сказал, кашлянул, посмотрел на часы.

В верхнем фойе поблескивал паркет и стояли кресла в белых чехлах. Парийский сидел в одном из кресел и покуривал. Поляков, держа в руках гитару, подошел к нему, спросил:

— Ты завтра дежуришь?

— Да. А что? — белый тонкий палец прижал мостик очков к переносице.

— Сестру хотел показать.

Парийский в знак согласия кивнул и, увидев выходящего из зала Воловича, встал. Следом за Воловичем вышли Инна, Алик и Клоун.

Алик, почесав в задумчивости крючковатый нос, спросил у Парийского:

— Юраш, ну что, я сегодня заберу телек?

— Давно пора, — сказал Парийский, спускаясь по мраморной лестнице клуба к фойе, где была раздевалка.

Волович шел с Инной и о чем-то шептался. Клоун снял с вешалки шубу Инны и предложил ей одеться. Когда их глаза встретились, Клоун покраснел.

Когда вышли на улицу, шел легкий снежок, было темно, фонари горели тускло. По набережной пробегали редкие машины.

— Мы пройдемся до Балчуга, — сказал Волович, беря Инну под руку.

— Я с вами, — сказал Поляков, держа зачехленную гитару на плече, как полено.

— Привет! — сказал Парийский.

— Привет! — сказал Волович, поднимая воротник демисезонного пальто.

У трамвайной остановки брусчатка мостовой поблескивала, как чешуя свежемороженой рыбы. Парийский поскользнулся, чуть не упал, но его поддержал за локоть Клоун, на котором была короткая куртка, и он зяб в ней. Алик курил и смотрел задумчивым взглядом в сторону метро «Новокузнецкая», откуда ждали трамвая.

Парийский надел кожаные перчатки, которые были великоваты и кончики пальцев которых были загнуты, как воровские отмычки.

Вздохнув, Парийский сказал:

— Волович предложил подхалтурить в одной программе. Он делает какую-то муру в своей редакции. Я отказался. Вернее, принял это сообщение, как говорится, к сведению, не более. Тот период, когда я мог халтурить, миновал. Мне сорок лет. Что же из этого следует? То, что актерство — это замыкание на себе. И я замкнулся. Смотрю на окружающих и вижу, что они бегут от себя — вовне. Я же наоборот — извне давно уже иду в себя, пропустив внешний мир через свою душу. Только в этом случае можно чего-то достичь. Другого пути нет. И в этом отношении я превращаюсь в замкнутого, неинтересного для других индивида, живущего от времени до времени в поисках вдохновения.

Белый глаз трамвая вынырнул из-за деревьев, припорошенных снегом.

— Ты прав, — сказал Клоун, ежась в своей осенней куртке. — Прекрасно создавать нечто новое, совершенно свободно, без всякого образца!

Вагон был пуст и ярко освещен лампами дневного света.

— День на колесах в туннеле ночи! — громко сказал Алик.

Парийский опустился на красное сиденье, Алик и Клоун встали рядом, держась за поручни. Кроличья шапка, облепленная снегом, была глубоко надета на глаза Парийского, так что даже очки пришлось снять. Глаза Парийского, бледно-голубые, улыбнулись.

— Покровка еще торгует! — произнес Парийский.

Клоун провел покрасневшей рукой по заснеженным густым волосам (он ходил без шапки) и, вздохнув, сказал:

— Я пустой.

— У меня тридцать три копейки, — тоже с долей грусти сказал Алик и покосился на руку Парийского, которая полезла в карман.

— Сегодня за аборт Зинка полтинник отдала, — сказал Парийский и извлек из бумажника красненькую бумажку.

У Яузских ворот он вышел, а Клоун с Аликом поехали до дежурного магазина у Покровских ворот.

Выйдя из трамвая, Парийский пошел переулком к дому, который располагался в коротком Тессинском переулке, у Яузы.

Через некоторое время по черным строчкам его следов шли Алик и Клоун, достаточно быстро отоварившиеся.

— Купили бы хоть сырок зажевать! — с досадой в голосе сказал Парийский. — У меня ничего нет.

— Картошка есть? — спросил Клоун, выставляя на стол портвейна четыре бутылки — по 2 р. 20 к. и три бутылки жигулевского пива. — Жалко деньги на закуску тратить. Смотри, отличный портвейн! И пивко на утро!

— Ну, Витек! — усмехнулся Парийский, стаскивая галстук с шеи. — Рационалистичный ты человечек!

— Просто знаю, что нужно брать больше, — рассудительно ответил Клоун. — Все закроется, куда бежать. А мы хорошенько посидим, без затей.

— Чего там, конечно, — поддержал Алик.

На кухне стоял большой квадратный стол, покрытый выцветшей клеенкой. Тут же за полиэтиленовой занавеской была ванна. На газовой плите стояла сковорода с застывшим на дне жиром.

— Я никогда не мою, — сказал Парийский, садясь к столу и принимаясь открывать бутылку. — Сразу можно жарить.

Алик и Клоун в две руки быстро начистили картошки, нарезали ее на раскаленную сковороду.

Ни с кем не чокаясь, Парийский медленно выцедил стакан портвейна, облизал губы и сказал:

— Как говорил Пиранделло, жизнь надо или прожить, или в книгу вложить!

Выпили и «кашевары».

Алик улыбнулся, стягивая зубами горячие ломтики жареной картошки с вилки, сказал:

— Вчера бродил в Замоскворечье. Зашел во дворик, где родился Островский, и понял, что все его пьесы про деньги!

— Открытие, достойное дурака, — беззлобно сказал Парийский, откидываясь к спинке стула. — Островский писал не про деньги, а про нас. Это надо понимать! — подумав, Парийский обратился к Клоуну: — Витек, давай, спой!

Клоун не заставил себя долго ждать. Он встал, опустил руки по швам, скосил глаза к переносице и голосом кастрата завопил:

— Выступает солист ансамбля песни и пляски имени Бориса Александрова Иван Букреев! «На солнечной поляночке»!

Предвкушая удовольствие, Парийский улыбнулся, поправил очки и сложил руки на груди.

Клоун пел форсированным тенором, точно попадая в тон, который набил оскомину исполнителями армейского ансамбля.

Между столом и ванной стоял телевизор «Темп», который давно не работал и который использовали вместо стула. Алик сидел на этом телевизоре и похохатывал. Когда Клоун кончил и сел к столу, Алик, смахнув слезы, сказал:

— Прекрасно отражен идиотизм нашего времени. Мне, как и тебе, Юраш, — обратился он к Парийскому, — сорок лет, и ничего, кроме идиотизма, я не видел. Когда учился в архитектурном, были какие-то мечты. А теперь, — он махнул рукой, — одна студия и осталась. И та гибнет на корню. Вернее, наш модернизм будет зарублен на корню. Ты говоришь, что время пишет набело и что играть нужно только экспромты. Может быть, может быть. Но я уже ничего не понимаю. Мой мозг съедает питье. А без питья я совсем опухну в своей архитектурно-планировочной мастерской. Да что говорить, вы все сами видите… Маленькую девочку лаская, от обид в грозящий лифт! — несуразицей закончил Алик, налил, посмотрел на желтоватую жидкость и выпил.