Юрий Кувалдин - День писателя

Юрий Кувалдин Собрание сочинений в 10 томах Издательство «Книжный сад», Москва, 2006, тираж 2000 экз. Том 2, стр. 95.

— Есть другая реальность: воспоминаний, картин, обобщений, духа! — крикнул, встал и заходил долговязый Волович. — Подробности…

— Парийский может по этому поводу речь толкнуть, — предложила Инна, укладывая ногу на ногу.

Парийский, в очках, в белой рубашке с короткими рукавами, в сандалиях на босу ногу, откинулся к спинке стула.

Он, подумав, сказал:

— Читал Ницше. Настолько самоуверенно, бессвязно, с той самой «поэзией», с которой я в контре, что, кроме иронии, ничего не вызывает. — Он на мгновение остановился, глядя на расхаживающего Воловича, и продолжил: — Хотя очень недурно написано. Захватывает… Все это дионисийство давно выродилось в хамство, пьянство, проституцию… Лирой воспевал желудок! Если Ницше сравнить с Аввакумом, то Ницше кажется просто фигляром рядом с глубоко серьезной и трагичной фигурой первого русского писателя. Как можно бороться с идеализмом, если идеализм — единственное, что отличает человека от животного!

Алик Петросов, пошатываясь, появился из правой кулисы с огромным телевизором «Темп» в руках, подошел к рампе и остановился, часто шмыгая своим внушительным крючковатым носом. Он стоял на краю сцены, как над пропастью. Экран телевизора засветился: толстощекий мужик в модных очках, говорить не умеет, сплошное «так сказать» и ни к селу, ни к городу — «народ, народ».

— Очень низка культура, — сказал Алик, напряженно сутулясь под весом телевизора. — А ведь претендует на роль проповедника. Хоть бы раз написали о деревне, как в свое время сделали это Бунин и Чехов! Честно: рвань, грязь… А то — сопли в квасе, и морда от водки лоснится. Если мне, тысячекратно русскому, это противно, то каково же остальным?!

Волович резко взмахнул рукой:

— Стоп! Это делать нужно иначе, — быстро заговорил он, обращаясь к Алику тоном просителя. — Ты из жалости к себе не можешь смеяться над окружающими. Критика твоя исходит оттого, что ты не прощаешь, а все помнишь. А нужно забыть! В конце ты все забываешь, но начинаешь сначала: углубляешься в расчеты с Парийским. Ребенком ты жил, не зная ничего о жизни, только Парийский подавлял знанием!

Инна усмехнулась. Парийский заметил:

— Перепады настроения. Как это важно! Любой человек живет этими настроениями. Как не может быть всегда хорошо, точно так же не может быть всегда плохо.

— Да поставь ты телевизор! — сказала Инна.

Алик пошел, тяжело переставляя ноги в кедах, в глубину сцены, где стояла солдатская койка, покрытая серым одеялом с двумя широкими белыми полосами в ногах. Алик поставил «Темп» производства 1957 года возле спинки койки, подумал и сел на него, уперев локти в колени.

— Хорошо! — воскликнул Волович. — Мы обрастаем подробностями, в которых вся соль. Быть во власти сюжета — значит галопом проскакивать по эпизодам. Идти от эпизодов, не заботясь о сюжете, на мой взгляд, путь более правильный.

Лицо Инны выхватил луч прожектора.

— Фабула: я — есть все, — сказала Инна, вставая со стула. — То есть все во мне, и я могу (могла быть) каждым. Не навязчивая идея, а степень погружения в историю, как в жизнь конкретных людей, точно таких же по природной своей сути, как я. Меня всегда интересовал вопрос, почему сознание «вдувается» в конкретного человека. Почему мое сознание не «вдуто», допустим, в Алика?

Инна держалась гордо, на лице были красные пятна.

Из левой кулисы появился простоватый человек с лестницей-стремянкой. За ним, сильно хромая, с прямой ногой, длинноволосый малый лет двадцати. Было видно, что малый, хромая, наигрывает. Простоватый человек — Поляков, светловолосый, с широким полноватым лицом — остановился в середине сцены, раздвинул стремянку и полез вверх. Все заметили, что Поляков был босиком.

Пока он лез по высокой лестнице к колосникам, двадцатилетний малый — Клоун (такое у него было прозвище) — хромал вокруг этой лестницы с видом умалишенного, чем вызвал хохот Волови-ча, смех Парийского, улыбку Алика и легкое возбуждение Инны.

С сильным грузинским акцентом, шепелявя, Клоун сказал:

— Жизнь идет своим порядка. На Хамовническом плац смотрел верховой упражнений. Мне очень нравилось смотреть на лошадей. Конюхи их чистил. Одну лошадь кузнец подковывал.

Из-за сцены донесся звук удара металла о металл. Голова Полякова исчезла в колосниках. Видны были лишь босые ноги на верхней перекладине лестницы. Послышался голос Полякова:

— Небо оделось в тучи. — Тенорок у него был маленький, но приятный.

Клоун вдруг обратил внимание на глаза Инны и сказал:

— У вас очень умные глаза.

Инна в ответ что-то пробормотала, смущенная таким заявлением.

Поляков почесал ногу о ногу, спустился и сказал:

— Я погасил задолженность за электричество. А так у меня все валится из рук, — он равнодушно толкнул лестницу, и она с грохотом повалилась на подмостки. — Я только наружно сохраняю спокойствие.

Волович сел на койку, закурил и задумчиво вымолвил:

— Мне это не нравится.

Инна возразила что-то. Волович повторил тверже:

— Мне это не нравится.

— Я оставляю за собой право иметь свои взгляды и вкусы! — сказала Инна, выходя к рампе. Яркий луч прожектора все еще высвечивал ее лицо с большими голубыми глазами. Как бы что-то вспоминая, она продолжила: — Я стояла у собора, когда он был закрыт. Луч солнца озарял большую главу. Позолота закрашена, но кое-где краска смылась, и солнце играло на позолоте.

— Когда это было? — спросил Алик, продолжая сидеть на телевизоре, экран которого голубо светился.

— 18 августа 1889 года, — сказала Инна. — С тех пор пейзаж бульваров изменился.

— Я согласен, — сказал Алик.

— Ты бы ноги помыл, — сказал Парийский, обращаясь к Полякову.

Поляков потрогал челку своих светлых волос, ответил:

— Импортное мыло пахнет не по-нашему.

Клоун продолжал хромать, ходя теперь уже вокруг лежащей лестницы по эллипсу.

— Твое хождение действует на нервы, — заметила Инна.

Клоун скорчил плачущую физиономию, обхватил руками то место, где у человека, согласно Дарвину, был хвост, и сказал:

— У меня гриппозное состояние! А хромание благотворно действует на мою психику.

Парийский осторожно подошел к Инне сзади, взял ее за талию и передвинул, как глиняную статуэтку, в сторону из луча прожектора. Сам встал в этот луч, линзы очков блеснули. Парийский энергично выбросил руку вверх и с пафосом воскликнул:

— Немыслимо примириться с мыслью, что смерть есть уход в Ничто!

Судя по взволнованному лицу Инны, можно было предположить, что она догадывалась, что это не Парийский говорит, а она сама, но догадка была слабой, едва мерцавшей на горизонте сознания и не привносившая в реальность происходящего ровно никакого изменения.