Юрий Кувалдин - День писателя

Парийский угрюмо посмотрел на Алика и пошел в комнату, где стояла солдатская койка, покрытая серым одеялом с двумя белыми полосами на нем в ногах. Вдоль стены высился самодельный стеллаж с книгами. На письменном столе стояла пишущая машинка «Эрика» с заряженными чистыми, проложенными копиркой листами бумаги. Парийский снял с полки хорошо переплетенный машинописный том Гумилева, вернулся в кухню, нашел, пошелестев страницами, нужное и, чмокнув губами, прочитал:

— У меня такое впечатление, что мы живем в другой реальности, — сказал Алик.

— Кто-то уже об этом говорил, — сказал Клоун. — Наверно, Иван Букреев. Глубина интеллекта…

— Мы — как река, — сказал Алик. — Нас сковали гранитные берега, но мы течем сами по себе.

— Точно сказано, — воскликнул Парийский, — точно! — вскочил и побежал к машинке «Эрика».

Послышалось ее суховатое щелканье, по бумаге побежал текст:

«Алик сидел на телевизоре.

Алик: Мы — как река. Нас сковали гранитные берега, но мы течем сами по себе.

Парийский: Иногда Алик говорит умные вещи. А ведь он родился в тюрьме. Да, мать-алкоголичка родила его в тюрьме. Отец у Алика тоже был алкоголиком. И мне кажется, если бы не наши ребята, в том числе я, то Алик бы давно уже спился. С детства он ходил ко мне, читал мои книги, играл со мною в шахматы, занимался в кружке изобразительном в доме пионеров. Он шел по моему следу и выстоял. Больше того, окончил архитектурный институт…

Алик: Чтобы проектировать Бескудниковский бульвар. Одно название — Бескудниковский — меня страшит. В этом названии слышится что-то беспардонное, хамское, бандитское… Когда я слышу это название, то вижу желтые бараки, пьяные рожи, поножовщину… Я не виноват в этом! Не виноват!

Парийский: В чем не виноват?

Алик: В том, что напроектировал пятиэтажных бараков! Серость! Иногородние живут! Москвичей нет! Культуры нет! Вся Москва — это Бескудниково!»

— Юраш, кончай стучать! — сказал Алик, поднялся с телевизора и пошел в комнату.

Следом пошел Клоун. Алик заглянул через плечо Парийского в текст.

— «Москва — это Бескудниково!» — прочитал он и усмехнулся. — Неплохо.

— Я же говорю, что пьеса пишется экспромтом и набело. Более того, лучшая пьеса та, которая не имеет текста. Волович, кажется, это начал понимать.

Алик слушал Парийского, глядя в одну точку, серьезно, покачивая головой, глаза его поблескивали, и он изредка бормотал:

— Возможно. Возможно. Возможно…

У пишущей машинки на столе горела яркая лампа. Трехрожковая же люстра горела тускло, и поэтому свет настольной лампы резал глаза. Алик зажмурился, затем сказал:

— Вся эта наша пьеса — лажа! Дурака валяем от нечего делать! А таланту — с гулькин хвост. Вот и пыжимся на уровень гениальности! Кругом серость, и мы — серость, и все люди — серость, потому что живут вслепую! Никто ничего не знает. Отвлекаемся разными химерами: работой, театром, телевизором! Серость, серьезная серость. Главное ведь, посудите, каждый знает, что подохнет, ан нет, нос задирает, мол, вкладывает свою лепту в общее дело! Что это за дело? Никак не пойму! Кто меня спрашивал, чтоб мне родиться на свет? Никто не спрашивал! Легли в постель предки и сотворили меня самым примитивнейшим способом, даже противно! Ну, ладно, родился, въехал, так сказать, в общество человеков, и что же я вижу? Серость, серость, серость. Чем тупее, наглее тип, тем он выше продирается и еще ссылается на народ! Что это такое за дубина — народ? Продукт слепого процесса! Не более того. Скотоподобие. Рождаемся зверями, скотами. Путь от скота до человека духовного — огромен. Я хочу проделать этот путь, но серость мешает, среда заедает! Буду говорить штампами, давно известными, потому что это давно известное никому, как выясняется, не известно. Я банален, как продукт слепого процесса! Мне жрать нужно и, чтобы не подохнуть от безликого скотоподобия, пить вино. Открывать себя иным мирам.

— Это в пьесу не пойдет, потому что на самом деле банально! Да, Алик, говоришь ты одними общими местами! — проговорил Парийский тоном человека, вполне уверенного в том, что в этом мире нет необходимости произносить банальности, пусть и правильные, — все равно, мол, толку никакого не будет.

Алик как-то равнодушно махнул рукой, вышел на кухню, налил вина и выпил. Утерев рот рукавом, воскликнул:

— Спой, Витек, ублажи душу банального человека! Клоун встал у плиты, подбоченился, выставил ногу вперед и начал:

— Выступает солист ансамбля песни и пляски имени Александрова Борис Букреев!

Парийский прервал:

— Что он у тебя то Иван, то Борис!

— Я сам не знаю, — сказал Клоун и запел:

Он пел тем высоким, пронзительным голосом, каковым, собственно, и поют солисты ансамбля пляски. При этом лицо Клоуна сияло радостью, глаза горели. Он пел и вытягивал шею, как будто собирался взлететь, для пущей убедительности этого намерения помахивал руками.

— Который час? — спросил Парийский, поправляя очки.

— Черт его знает! — отозвался Алик.

Парийский налил вина Клоуну, предложил:

— Выпьем за тебя, здорово веселишь!

— Нет, я больше не буду, — сказал с улыбкой Клоун и, подумав, продолжил: — И тебе, Юраш, не надо. Тебе сорок лет, и ты пьешь почти что каждый день! Ну, ладно, я мальчишка! Я и прикладываюсь за компанию, а так бы и не стал. Когда один — не тянет, понимаешь. Мы теряем время! Давно бы пьесу набабахали. С вином же — тянем ее, тянем, и толку пшик. Алик прав, наша пьеса — лажа, хотя само слово «лажа» мне не нравится. Она не получается потому, что ты механически переносишь нашу жизнь на сцену. А механический перенос не годится, потому что, на мой взгляд, жизнь и сцена — совершенно разные вещи. Ну, кому интересно видеть и знать, что ты уже почти что алкоголик!

— Я алкоголик?! — обиженно воскликнул Парийский и побледнел. — Вот уж от кого не ожидал, так от тебя, Витек! — он покачал головой и отвернулся к окну.

Но Клоун не обратил внимания на это замечание. Судя по взволнованному виду, он и не думал останавливаться.