Юрий Кувалдин - День писателя

Когда Клоун уехал, Алик лег на солдатскую койку и проспал до прихода Парийского. Широко зевая, Алик спросил:

— Принес чего-нибудь?

Парийский хмыкнул неопределенно, нагнулся и достал из-под кровати никелированную ванночку с гинекологическими инструментами, блеснувшими в неярком свете трехрожковой люстры, включаемой Парийским и днем и вечером в связи с тем, что зарешеченное окно было маленькое и дом был старинный, маленький, а перед, окнами чернел частокол деревьев, зимой еще более или менее пропускавших кое-какой свет, а уж летом — тьму зеленую хранивший.

— Прояви выдержку, — наконец с улыбкой сказал Парийский.

— Сейчас одна на аборт придет. Давай-ка быстренько подготовимся. Ты мне проассистируешь!

Алик сразу же одним махом вскочил с койки и принялся за дело: налил воды в никелированную ванночку с инструментами и поставил ее на плиту кипятиться. Парийский тем временем готовил «операционную», смежную комнату, в которую дверь вела сразу из прихожей. Ход в ту комнату прежде был и из комнаты Парийского, дверь сохранилась, но теперь там стоял стеллаж, заставленный книгами.

И дверь была забита. Разведенная жена жила у родственницы.

— Еле провел сегодня эксперимент, — сказал Парийский, доставая из портфеля белый халат и надевая его. — Колотун бьет, а мне зонд в сердце больной заталкивать. Ну, хорошо, Тамара грамм пятьдесят спиртику поднесла. Оклемался. Рука не дрогнула.

Алик что-то промычал в ответ из-под холодной воды: он освежал голову.

— Дал бы мне пятьдесят грамм, если есть, — сказал он.

Подумав, Парийский сделал лицо чрезвычайно серьезным, как подобает врачу перед операцией, затем извлек из портфеля бутылку водки, откупорил зубами и, подняв стакан до уровня глаз, нацедил в него ровно пятьдесят граммов.

— Выспался? — спросил он, когда Алик махом выпил.

— Да… Очень, — сказал Алик и зевнул. — На работу не пошел. Сплю не вовремя, питаюсь плохо, каждый день пью… не здорово все это. Прежде все куда-то спешил, горел, носился с проектами… Потом увидел, что никому не нужны мои архитектурные старания. Никому. Нет частной инициативы, все запихнуто в центрифугу тоталитаризма… Нехорошо! Клоун, по-моему, прав, спиваемся мы, Юраша! Вернее, уже спились, возврата назад нет. Я по себе это чувствую. Как чуть трезв, тоска заедает. Все опро-тивным кажется. Именно опротивным. Буду ваять новые слова! А выпьешь, так все сглаживается, как будто плохонькую картину лаком покрываешь, и — ничего, смотрится.

Вдруг на глазах Алика показались слезы.

— Ладно тебе, — сказал Парийский, вздыхая.

Алик уставился заплаканными глазами в окно, на черный лес деревьев.

— Обидно, Юраш, — продолжил он. — Я ведь до чего дошел, на женщин не смотрю, тебе ассистирую. А никакого чувства не вспыхивает. Вялый я стал. Это в сорок-то лет!

В шкафчике над раковиной Парийский нащупал нашатырный спирт, открыл, понюхал едкий запах.

— Что ж делать, — вздохнул Парийский. — Наследственная патология: мать алкоголичка, отец алкоголик. Родился в тюрьме.

— Да, в тюрьме, — подтвердил Алик.

— В общем, плохи наши с тобой дела, — сказал Парийский, — поэтому грустить нам не следует. Сейчас придет бабенка, абортируем ее и вздрогнем! Ты бы хоть чайку поставил, — сказал он Алику.

— Я искал, не нашел, чаю нет.

— У меня пачка в письменном столе, в углу.

Алик пошел в комнату.

Раздался звонок в дверь. Парийский пошел открывать. Послышался женский голос, усилился у двери в кухню и затих в дальней комнате.

На плите кипели инструменты. Алик, заварив чай, снял инструменты с огня, слил воду в раковину, наполнив кухню туманом, и отправился с ними в «операционную».

Через некоторое время он вернулся, воровато оглянулся и налил себе треть стакана водки. Только поднес к губам, как раздался звонок в дверь. Подумав, Алик все же выпил, спрятал бутылку под стол и пошел открывать.

Оказалось, приехал Клоун. Он ежился в своей короткой куртке, был красен с мороза. Раздевшись, Клоун прошел в кухню и сел к столу.

— От тебя приятно пахнет водкой, — сказал он Алику и, помедлив, вытащил из внутреннего кармана старенького пиджака бутылку. Это тоже была водка. Поставив бутылку на стол, Клоун сказал: — Мать червонец дала. Жалеет она меня. Приехал, вошел в коридор, а она моет пол. Чулки коричневые ниже колен спадают, платье какое-то драное, волосы седые. Вот, говорит, подработала, на тебе, — и достает с груди, из-под лифчика, десяточку, поешь хоть и сигаретки купишь. Так это сказала — «сигаретки», что я чуть не разрыдался. Вошли в комнату, а мне противно и за них, и за себя. Как в тюрьму пришел. Тоска в комнате, хоть вой. Две кровати с никелированными спинками, какие-то допотопные половики над кроватями прибиты вместо ковров, на столе — сковорода с гречневой кашей. Чуть меня не вырвало. Червонец в зубы и — бежать. Взял бутылку, и на душе легче стало. Думаю, сейчас приеду, там Юраша, Алик! Свои, хорошо. Можно философствовать, читать стихи, быть самим собой. Знаешь, я с матерью чужим себя чувствую. Как иностранец, на разных языках говорим: я ее не понимаю, она — меня. Об отце и речи не идет — каждый день пьяный с завода приходит. Обычных слов не знает. Однажды спрашивает: «По чему трамвай ездиет?» Забыл он слово «рельсы». Понимаешь? Я ему подсказал, а он говорит «по рейсам». Да не по «рейсам», говорю, а по рельсам. Он — не понимаю, говорит, что еще за «рейсы» такие. Коверкают слова так, что страшно становится! Ну их к черту, плебеев!

Проговорив столь длинную речь, Клоун взволнованно встал и заходил из угла в угол. Алик сочувственно смотрел на него, затем вытащил из-под стола початую бутылку, налил Клоуну и себе и сказал:

— Не бунтуй, привыкай, привы-ыкнешь!

— Ну, вот, право…

Выпили без закуски. Клоун поморщился, сказал:

— Алик, сходил бы зажевать чего взял. А то я так намерзся, в Перово-то таскаться. Трамвай двадцать минут ждал.

— Я пустой, — сказал Алик.

Клоун покопался в карманах, сунул Алику трояк, затем, подумав, добавил еще пару рублей.

— Возьми еще красенького, что ли, полакироваться, чтоб уж не бегать больше!

Алик оживленно сунул деньги в брюки и, накинув в прихожей, темной и тесной, свой полушубок, помчался в магазин.

В дверях показался Парийский. Он был бледен.

— Никак кровотечение остановить не могу, — сказал он растерянно и развел руками: — Пойдем, поможешь…

Клоун неопределенно пожал плечами и нехотя пошел с Парийским в «операционную».

На квадратном столе, покрытом выцветшей клетчатой клеенкой, возле бутылки водки появился черный жирный таракан, пошевелил усами, словно принюхиваясь, затем быстро отбежал к краю стола, у окна, круто развернулся, словно призывая кого-то, и посеменил к хлебным крошкам, оставшимся со вчерашнего дня. Следом на столе появились сотоварищи прусака, штук пять упитанных тараканов, гуськом направились к крошкам.