Сами Михаэль - Виктория

— Умираю п и сать, а в уборную из-за твоей матери спускаться боюсь. Мне немножко больно, когда п и сать хочется. С тех пор как твой дядя Дагур стал со мной играть, я очень часто бегаю.

— Пописай прямо здесь, на крыше, — предложила Мирьям.

— А если сосед подсмотрит? — плаксиво спросила девочка.

— Он сейчас курит. Да писай же, дурашка, — уговаривала ее Мирьям с трогательной материнской заботой.

Тойя спустила трусики и присела на корточки. Виктория застыла на месте. И они с Мирьям уставились на нее, будто думали увидеть у девочки, познавшей мужчину, нечто невероятное.

Перед тем как пойти вниз, Виктория украдкой бросила взгляд на соседскую крышу. Нуна все еще сидела в своем кресле, а ее отец продолжал радостно описывать круги вокруг пальмы, и зять — следом за ним. Голос у Абдаллы был нежный, как колыбельная.

— Улыбнись, радость моя. Слышала, что сказали девочки из Дома Михали? Наводнение далеко, и дом у твоего отца крепкий. И если что-то случится ночью, твой отец вынесет тебя на плечах вместе с детьми. — И, поскребя подбородок мундштуком кальяна, добавил: — А если ты все же боишься, так мы можем уйти к Хане.

Виктории казалось непостижимым, что такое небесное создание, как Нуна, под надежным крылом такого отца может бояться какого-то там наводнения. Она спустилась по лестнице и на цыпочках прошла мимо коврика, стараясь не потревожить дремлющую Михаль. Из каморки, где вместо двери висел кусок мешковины, зевая и запустив пальцы в космы, вышел Дагур. Взгляд его упал на сестру с младенцем на груди, и он фыркнул, скривившись, как клоун. Наджия беззвучно его обругала, а Азиза даже не потрудилась сдержать смех. Виктория села возле разделочной доски и подумала, что некрасиво Азизе так вот смеяться. Огромный живот дядиной жены и ее тяжелые груди просто сотрясались от хохота. Музыкант пришел в восторг или сделал вид, что восторгается ее тучностью, и Азиза тут же попалась на удочку опытного мужчины. От ее заливистого смеха Виктории стало еще тошнее, чем от взглядов Абдаллы на Нуну.

— А ты берегись! — дергалась толстуха от хохота. — Ведьмочки вроде Тойи иногда хоронят своих муженьков еще до того, как у них грудки проклюнутся!

В жилах Дагура струилась весна, и он не скрывал своего счастья.

— Да это же благословение Божье, так распрощаться с миром, мать Эзры! — Он обожал перченые разговоры.

От столь явного его сластолюбия живот Азизы затрясся еще сильнее — подумать только, такая крошка, а что с ним сотворила! Но он уже прикусил язык и радовался про себя. В своих похождениях он познал немало женщин, и они по части разнузданности могли бы Тойю за пояс заткнуть. Но ни одна не умела так нежно покусывать, с таким детским бесстыдством усаживаться голышом к нему на колени.

— А вдруг жизнь окажется долгой…

— У кого, у меня или у нее? — спросил он и, плеснув воды из ведра, ополоснул лицо.

Из желоба с питьевой водой выскочила мышь и вскинула маленькую головку, робко прикидывая, куда бежать. Дагуру было любопытно, сумеет ли мышь добежать до конца Двора. А Азиза с Наджией и Викторией напряженно следили за взглядом Дагура. Храбрая мышь не только целехонькой пересекла Двор, но и изловчилась ускользнуть от двух наглых петухов и скорой на расправу кошки и выскочила в переулок.

Виктория заметила, что в этом стареющем мужчине что-то сильно раздражает Азизу, до того раздражает, что она уже и ехидничает не с обычным своим добродушием, да и улыбки какие-то деланые.

— Тойя, она вроде Нуны Нуну, из железа скроена. И ты, Дагур, не смотри, что она на вид хрупкая. Такие шлюшки доживают до глубокой старости, не хуже кое-кого из знакомых нам святош.

У Виктории сжалось горло. Это впервые кто-то во Дворе так прошелся насчет Михали. Как же это Азиза, такая приятная и добродушная, вдруг, у нее на глазах превращается в ведьму?

Дагур, прошедший огонь, воду и медные трубы, сразу смекнул, что разговор принимает нежелательный оборот и стоит его прекратить.

— Девочка и канун веселят жизнь, и я говорю, спасибо тебе, Господи, за каждый день, в который Ты мне их даешь.

— Разница только в том, что канун не забеременеет, не превратит твою старость в ад кромешный с воплями и дерьмом.

Пытаясь как-то отвлечь женщину, так вдруг почему-то озлобившуюся, он вскричал:

— Не приведи Боже! — будто в ужасе перед небесами. И потом, с искренней заботой: — Что с тобой, мать Эзры?

А она отвернулась и промолчала. У Дагура по части женщин глаз наметанный, не хотелось, чтобы он заметил, как ее обдало жаром. Она ведь Наджии почти ровесница, и та все еще рожает младенцев, а у нее эти жуткие приливы, вестники менопаузы. Хорошо, что хоть Азури дома нету. Как страшно, что он про это узнает и окажется, что она в чем-то недотягивает. Всегда она считала себя женщиной желанной, и вот тебе! И на ухо уже туговата, и два коренных зуба раньше времени испортились, так что пришлось их тайком вырвать. Ее злило, что у Наджии тело не гнется под грузом лет, все еще цветет и плодоносит, а она рушится изнутри. Может, что-то от хворей Йегуды к ней пристало? Музыкант, он хоть и не в себе из-за своего воробышка, а шнырять глазами по женскому телу пока не отвык. А потому с этими разговорами лучше кончать. И снова лицо вспыхнуло и шею обдало пламенем.

— Ты давай берегись! — крикнула она ему и отвернулась. — Женщины-то ведь еще и беременеют.

— Господь Бог великодушен и милостив! — снова повторил он с нарочитым благочестием.

Никогда в жизни не уповал он на милость Божью. По его понятиям Создатель похож на беспокойную мать, для которой одно важно — правила и порядок. Он же, Дагур, сколько себя помнил, особым порядком не отличался. А потому он сперва обратился к мудрецу Читиату, и тот с презрением от него отмахнулся. Он пошел к Джамиле, но быстро понял, что та пудрит мозги и в серьезных делах на нее полагаться нельзя. Тогда, рискуя жизнью, он отправился в шиитский квартал Аль-Казима и изложил свою просьбу слепому врачевателю, с которым знаком был многие годы. Теперь у него есть полученный там порошок, и он надеется, что от него лишь тот вред, которого ожидают, и ничего другого он не напортит и девочка продолжит цвести и щебетать до дня его смерти, как вон тот куст жасмина, что хоть и красив и благоухает, а не плодоносит. Он тайно подмешивает ей в пищу точные порции этого порошка, а она ест и ни о чем не догадывается. И так оно и вышло, ущерба в теле Тойи, в тех местах, которым он не хотел его причинить, не было, она прожила долгую жизнь, и блеск в глазах не потух даже и после двух мировых войн. И она была ему благодарна за то, что он ни разу не пожаловался и не попрекнул ее за бесплодие.

В любом случае благодаря этой девочке он свои привычки изменил. И хотя и продолжал зарабатывать на жизнь игрой на кануне на торжествах и праздниках, с кутежами покончил. Как он жил до сих пор — окутано тайной. Дочь и два сына росли у его матери, и он всегда заботился, чтобы они ни в чем не нуждались, даже и тогда, когда пропадал вместе с Элиягу в злачных местах. Жена его свихнулась после того, как, стоя на крыше, выронила из рук своего последнего младенца и Дагур от гнева и боли грохнул ее со всей силы по голове. Она, бывало, часами сидела в пыли переулка, сложит ноги под платьем и считает без устали от 112 до 16 — количество дней и недель, которые прошли со дня его смерти. В течение пяти окутанных тайной лет, когда он пропадал неведомо где, Дагур не забывал передавать через чужие руки деньги для матери на пропитание жены и детей. Многие старались выпытать у него правду об этих годах, пускались на хитрости, чтобы развязать ему язык хотя бы под мухой, но он свою тайну не выдавал. Наджия тогда уверяла, что он, мол, уехал к их братьям, что он офицер османской армии в Константинополе и что в будущем он вернется и удивит всех, кто на него клевещет. Но ее хвастливым речам никто особо не верил. А еще ходили слухи, что он влюбился в шиитскую девушку из квартала Аль-Казима, принял ислам и на ней женился. Девушка была бесплодна и умерла во время последней эпидемии холеры, а он вернулся домой и снова перешел в иудаизм, хотя, если кто принял ислам и потом от новой веры отрекся, кара ему — смерть. У этого романтичного рассказа были с разных сторон подтверждения, вроде того, что хоть он и по сей день остер на язык и скор на ответ, все же в глазах его после возвращения поселилась глубокая скорбь. И еще он старательно выщипывал брови, красил в ярко-рыжий цвет волосы и праздничную одежду простегивал так, чтобы выглядеть вдвое шире, чем на самом деле. Когда же его оркестр получал приглашения на какие-то мусульманские празднества, он с товарищами петь отказывался. Его ни за что было не вытолкнуть с ними на север и приблизиться к кварталу Аль-Казима.