Сами Михаэль - Виктория

Виктория убежала в застекленную комнату и в духоте этой запертой комнаты услышала улюлюканья, которыми разразился Двор, когда выяснилось, что известие, принесенное свахой, — от Уродца. Несколько часов просидела она в этой комнате, потея, но отказываясь открыть дверь, пока Михаль ее не отругала и не приказала выйти наружу. Все это, сказала Михаль, только дурацкая игра, которую выдумали от слабоумия.

Маатук Нуну холостяком не остался. К тому времени, как она вышла замуж, он и сам уже был женат и окружен детьми, которые о нем заботились. В ее свадебный вечер он проковылял по переулку в своем единственном субботнем кафтане, вошел и сел среди мужчин. Это была очень скромная свадьба, в общем-то свадьба бедняцкая, потому что играли ее в один из худших периодов в делах ее отца. Но Виктория в ту ночь так была растревожена, так взволнована, что на разные мелочи и внимания не обратила. Почти и не заметила, кто почтил ее свадьбу своим присутствием. Впрочем, в ту ночь Маатуку Нуну не так уж далеко было дойти до их дома. Комнату себе он снял в конце их переулка и поселился в ней со своей женой, матерью и детьми. Кормился он от маленькой продуктовой лавчонки, которую устроил в том же доме и от входа в которую просматривалась дверь дома его отца. Из этой лавчонки неслись запахи халвы, простого мыла, липких конфет, керосина, крысиного помета и хны, и она была предназначена для удовлетворения скудных нужд бедняков переулка. Иногда у него покупали и курдки-служанки его отца, те, что нянчили его, когда он был младенцем, и когда они входили в лавку, то говорили тихо и стояли потупившись, а он их обслуживал, не моргнув глазом, не обвешивая и не завышая цену. В часы, когда зной опускал на переулок томную одурь, все его обитатели скрывались в тени своих домов и только мухи жужжали, как злые духи, Маатук садился у входа в свою лавчонку и смотрел на обитую мощными гвоздями дверь отцовского дома, ту самую дверь в изобилие, из которой их с матерью изгнали, когда он был еще младенцем. Ни разу никому не открыл он того, что на сердце, и мать тоже все держала в себе до дня своей смерти. Иногда покупатели пытались его разговорить, но он смотрел на них невыразительно и изливать душу не спешил. Эти-то вот покупатели и распустили слухи про злобу и ненависть и всякие темные умыслы, что якобы у него на уме. Ведь не зря же, говорили они, устроил он себе лавку прямо перед домом отца, и это после того, как с детства был от него отлучен. Когда хоронили его мать, за гробом шли только он, жена его да дети. Отец с утра пораньше уехал из дома на своей белой кобыле, украшенной яркой бахромой, и это при том, что покойница все еще была ему законной женой, с которой он развестись не удосужился. И когда Маатук сидел по матери шиву [13] Шива — семидневный траур по близкому родственнику, когда скорбящий не выходит из дома и принимает соболезнования. , никто от него и слова не услышал ни про отца, ни про сестру, которые все дни траура провели у себя за тяжелой запертой дверью, и незаметно было, чтобы как-то поменяли привычный ход своей жизни. По окончании шивы Маатук открыл свою лавчонку и снова глядел на отцовскую дверь и молчал. Было ощущение, что он терпеливо чего-то дожидается, может, самой судьбы.

Рафаэль против Маатука Нуну… Неужели и сегодня закрылась бы в застекленной комнате, угрожая, что не выйдет из нее, пока не умрет с голоду, — как сделала в тот раз? Урод разбогател и преуспел и сегодня живет и здравствует, а Рафаэль-то уже наверняка Богу душу отдал. Да, и сегодня сделала бы то же самое. Идиотка, издевалась она над собой и сама не знала, смеяться ей или плакать, когда поняла, что все еще любит умирающего, а то уже и мертвого развратника и предпочитает его уроду, который все эти годы оказывал ей особые благодеяния и даже более того. И чего он потерял на этом шатком мосту? Люди еще помнили Великое наводнение, случившееся перед Великой войной, как оно затопило целые кварталы и порушило дома, и до нынешнего наводнения больше подобного ему не было; это первое испытание для нового моста, построенного англичанами, перехватившими город у турок. Хотя сейчас Маатук сидит в своем кабинете и у него собственный счетовод и помощник, про уродство свое он не забыл. Есть вещи, которые за деньги из памяти не сотрешь, сказала себе Виктория. Лучше бы ей не видеть, как они тут над ним издеваются. Его неизменное молчание в те горькие дни вселило в нее какое-то к нему уважение. И тяжко ей теперь видеть, как он хватается сзади за телегу и она тянет его за собой, точно тряпку рваную, под хохот толпы! Она кусала скрытые за двойной чадрой губы и все спрашивала себя: за что?

Мирьям подмигнула Виктории, показывая на детскую попку Тойи, которая задом наперед очень серьезно двигалась к ним по крыше и концом обугленной палки чертила черные квадраты для классиков. Она была моложе их всего на год, но росточком не вышла и выглядела лет на восемь. И голосок у нее был тонкий и мелодичный и очень подходил к миниатюрной фигурке. Квадраты она нарисовала такие крупные, что девчонки пятились и пятились, пока не уперлись спинами в витую железную перегородку, отделявшую их крышу от крыши семейства Нуну. Мирьям, не удержавшись, ущипнула эту маленькую, выпуклую под платьем попку. Тойя вскинулась, погрозила обугленной палкой, мол, как стукнет Мирьям по голове! И они втроем подняли дикий ор.

— Что это у нас нынче за праздник? — добродушно прикрикнул на них Абдалла Нуну. — А ну, брысь с крыши!

— Да мы просто играем, дядя, — ответила Мирьям.

— Тогда играйте тихо, — сказал он и ласково взглянул на свежие ветви пальмы. И чувственно касаясь пальцами, погладил пробившийся сквозь крышу шершавый ствол.

Его зять рядом опылял пальму пыльцой цветка с еще не распустившимся желтым бутоном.

— Погляди, сколько гроздьев будет в этом году! — вскричал зять, жаждущий проявить свое рвение. — Погляди сколько!

— Да вижу я, вижу, — охладил его пыл тесть: он боялся сглаза.

То было весеннее утро, из тех, от которых светлеет на душе и что следуют за прошедшей ночной пыльной бурей. Небо было глубокое и синее, сиянье лучей веселило Виктории душу, и она жадно пила этот прозрачный воздух. Сердце стучало от собственной радости и от красоты птиц, мельканья их крыльев в прозрачном небе. Она с нетерпением ждала, когда Тойя кончит рисовать, потому что уже не могла сдержать бурю чувств и энергию, которые ею овладели. В руках вместо камушка была сухая персиковая косточка, и она нацелилась первой запрыгнуть на черные квадратики, уже почти дорисованные на полу, с которого они перед этим смели пыль, нанесенную вчерашней бурей.

И тут снизу раздался пронзительный крик Наджии: