Сами Михаэль - Виктория

Дети сглотнули слюну.

— А кахи? — уточнил низкорослый смуглый Ашер.

— Вся будет твоя, целиком.

— Давай сейчас.

— Нашел дурака!

Сделка не состоялась, и удовольствия ни одна сторона не получила, ни голодные дети, ни Эзра, который стоял и пустыми глазами обозревал скучный Двор. Без всякого вдохновения он доел свою кахи, уже показавшуюся ему совершенно безвкусной. Самый младший набросился на его пустую руку и стал жадно облизывать пальцы, покрытые сладким соком, даже кожу между ними не забыл, даже все, что под ногтями. Эзра от отвращения усмехнулся смущенно, как человек из-за собаки, которая онанирует, обхватив его ногу.

— Что варит тетя? — спросил он без всякого любопытства.

Они молча переглянулись, как люди, давшие клятву молчания.

— Я не чувствую никакой еды в горшке.

— Там чечевица и рис и даже кунжутовое масло, — похвастался высокий светлокожий брат.

Братья и сестры, сдвинувшись, сомкнули ряд, заслоняя спину матери и горшок. Эзре ничего бы не стоило, прорвав эту стену, добраться до горшка, ведь детей этих мог обидеть кто угодно. Но глаза их вспыхнули таким вызовом, что он отступил.

— Небось варят воду с горсткой червивого риса, — сказала стоящая в аксадре Мирьям. — Повернись, теперь я тебя причешу и заплету тебе косы. Не стоило ему сбегать с той бабой.

Виктория, кивнув головой, отдала ее в преданные руки Мирьям. И закрыла глаза, и произнесла как священный припев:

— Да, не стоило…

— Они перепрыгивают по крыше к дому Нуну и пробираются там в кладовку. Мама говорит, что только она отвернется, как они и из наших кастрюль воруют.

И снова грешные мысли закрутились в голове у Виктории. Мудрая у них бабушка Михаль, и Двор относится к ней с почтением. Когда взрослые и дети клянутся ее именем, рушатся стены лжи. И вот ведь крикнула она «Хватит вам!», когда до нее донесся предсмертный писк крысы, попавшейся в расставленную Рафаэлем мышеловку. Когда крыса укусила за нос одного из младенцев, весь Двор всполошился. Семейство десятками лет жило в сообществе с крысами. Грызуны воровали у них драгоценную пищу, а они в ответ испытывали мстительную радость при виде того, как тельце разбойника мотается в клыках у кошки. Но история с младенцем вызвала ужас. Рафаэль тут же поставил мышеловку, и, когда среди ночи пружина с громким щелчком сработала, даже мужчины выскочили прямо в трусах и встали рядом с женщинами и детьми — поглазеть на клубочек серого ужаса, сжавшегося в углу мышеловки. Рафаэль вскипятил воду, туда ее плеснул, и дети громко завизжали от радости.

— Нет! — закричала бабушка Михаль и, держась за перила, приподнялась со своего коврика. — Начнем с крыс, а кто скажет, где остановиться? Господь создал змей и кошек, им и положено их пожирать. Чур на вас, нельзя смеяться, когда слышишь такой жуткий писк!

Крысу эти увещевания не спасли. Ее трупик был выброшен в мусор, а мышеловку закинули на какую-то полку и там позабыли. Через несколько месяцев в дом Нуну была вызвана гадалка Джамила, которая еще и снимает порчу, и служит плакальщицей, свахой и повитухой — по надобности. У Абдаллы целых два дня не отходила моча, и он просил и умолял:

— Господи Боже, Ты создал реки и моря, ну что для Тебя, вездесущего, капелька мочи?

Зять его, имени которого никто в переулке не помнил, преданно за ним ухаживал, держал между его расставленных ног горшок и умолял и упрашивал сдавленным голосом:

— Ну, дядя, ну попробуй! Ты, наверно, боишься, что будет больно. А может, это только первые капельки трудно выдавить!

Хана, сестра Абдаллы, не сомневалась, что все от порчи, наведенной изгнанной из дому невесткой. Напрасно Нуна смазывала отцовский живот разогретым жиром. Абдалла рычал, и Нуна горько плакала, а зять стоял с пустым горшком в руках и не знал, что и делать. Тогда Нуна решила выдоить отца, как козу, и отец ее орал, и в горшок капала подозрительная жидкость.

— Кара египетская, — вопил он, — кровь!

Тогда сестра его и служанки-курдки обыскали все углы в доме, и точно: под кроватью больного обнаружили мышеловку, от которой шел смрад смерти.

— Ну я ж вам говорила! — вскричала Хана. — Я ж вам говорила! — И тут же была вызвана Джамила, чтобы справилась с порчей, и она постановила эту мышеловку сжечь на костре из ствола пальмы, что росла из дыры в крыше и эту крышу прикрывала. Золу от деревянных частей мышеловки она высыпала в выгребную яму, а покореженную проволоку унесла с собой, пообещав закинуть ее в дверь отверженной жены. Абдалла выздоровел и через несколько дней уже смог закатить пир и изображать там, какое было выражение лица у зятя, когда тот держал горшок между его ногами.

— Ну, честное слово, такие мужчины — благословение Божье, это ж надо, какое сердце!

Обитатели дома Эзру не ругали, хотя и не могли понять, зачем он такое вытворил. Логичное объяснение поступков не обязательно. Бесы и привидения, дурной глаз и вещие сны, ведьмачество и чудеса — все было делом привычным.

Когда горшок в кухне пробудился к жизни и его крышка зазвенела, как взбесившиеся музыкальные тарелки, Ханина встала, обмотала его тряпицей, подняла и молча повела своих детей прочь от закопченного кухонного входа, пока не исчезла в сумрачном кратере подвала. И в кухне осталась Наджия, которая резала помидоры, проливая их кровь на своей доске, да Эзра, вытирающий липкие руки о штанину. И лица у них были пустые, как у актеров, лишившихся зрителей.

А Виктория, волосы которой Мирьям заплела в виде двух черных змей, поражалась, почему же смолчала бабушка Михаль, ну почему!

Лицо Виктории было скрыто от глаз молодух черными чадрами, и что творилось в ее душе, им было неведомо. Ее тело, спрятанное под абайей, не отреагировало даже тогда, когда в ней поднялась буря, они же оттого, что ими пренебрегают, начали мстительно пинать ее коленками, щипать ей грудь и попу, пока не растратили всю злость. И тогда перестали дергать ее глухую, будто из камня высеченную, шелковую абайю, движущуюся, как черная темница без единого оконца, из которой — ни звука, и при прикосновении она холодна, как смерть. Прижавшись друг к дружке, они попытались отодвинуться от нее и сбежать, но бурный людской поток силой прибивал их к ней, и они отчаянно боролись с ним, как с водоворотом, но снова и снова натыкались на тот же ходячий труп, и ужас от этого их брал не меньше, чем страх свалиться в пучину вод.

Не знали они, что, когда улеглось головокружение, растаяло и прежнее сопротивление, и Виктория уже отдавалась неге тепла, которой вначале стеснялась, что в конце она почти желала их прикосновений. И все же когда они от нее отстали, она испытала облегчение. Ее пугали эти новые для нее ощущения, Бог знает куда они могут завести! И потому она не пожалела, что упустила возможность испытать их до конца. Когда она почувствовала, что они боятся ее и сторонятся, ее охватил страх — а вдруг начнут колоть ее иголками или сорвут абайю, и она окажется единственной открытой для всех глаз женщиной, которая без мужчины идет в толпе искателей легкой добычи. Идет в этом своем затрапезном платье, заляпанном детскими срыгиваниями и брызгами с плиты, платье, в котором сбежала со Двора. Закусив губу, она изо всех сил вцепилась в перила моста и не сдавалась даже тогда, когда руки ее ослабли. Всего несколько секунд потребовалось на то, чтобы людской поток смыл перепуганных девиц. Она стукнулась о перила, кто-то долбанул ее коленом, чья-то рука ухватилась за абайю, и она еле сдержала крик, когда мужские пальцы ущипнули ее за грудь, но молодухи исчезли, и она, отпустив перила, двинулась с толпой. На нее навалилось дикое бессилие и усталость, и снова пришло безразличие, но кроме бессилия, голода и унижения ее терзал мучительный вопрос: что делать, когда мост будет пройден? Женщина, идущая в одиночку, должна остерегаться, как бы кто не учуял, что она ходит по кругу. Викторию с самого рождения учили, что, когда ты на людях, непременно покажи, что маршрут у тебя ясный, а то еще подумают, что ты болтаешься просто так, в поисках запретных приключений. Правила учат, что женщина в шелковой абайе, вроде нее сейчас, должна двигаться как автомат без души, без желаний сердечных — и так, пока не доберется туда, куда шла. Если вдруг остановишься посреди моста и двинешься обратно, тут же сыщется добрячок, который заявит громко: «Я и есть тот мужчина, за кем ты охотишься».