Сами Михаэль - Виктория

Но от матери-то не скроешься. Вот отсюда ее пророческая улыбка в то утро, когда постель Рафаэля осталась пустой. Четыре дня никто ничего о нем не слышал. Сперва поднялась паника. Некто живший на краю их квартала рассказал обитателям Двора, что ночью вскочил от свиста пули. А с другой стороны будто раздался хрип умирающего. Никакого трупа обнаружено не было. Заявлять властям об исчезновении еврея они не стали. Но чем больше рос страх, тем шире расплывалось в улыбке лицо Наджии. С жадным любопытством доброхоты уговаривали отца Рафаэля взломать замок и открыть большой сундук, в котором сын хранил вещи и одежду.

Виктория поднялась на второй этаж. Там на своем коврике сидела Михаль, и, когда молоток стукнул по замку, она гневно пробурчала: «Вот собаки! Вот собаки!» К великому огорчению отца и братьев, никаких сокровищ в сундуке не оказалось, и это еще усилило чувство горечи и утраты. Легкие туфли, костюмы, шелковые рубашки — все было разложено в подвале на нарах как трофеи, которым грош цена.

Когда в подвал ворвался разъяренный Рафаэль, целый и невредимый, оттуда раздались вопли ужаса. Он оттолкнул отца, грубо наорал на рыдающую мать и без всякого сострадания распихал ногами осквернителей сундука. У входа в дом ждал носильщик с ослом.

— Куда ты? — рыдала мать.

— Уезжаю. — Волосы у него были всклокочены, глаза налиты кровью, лицо пылало.

Виктория, стоя на втором этаже, опираясь на перила, почувствовала, как проваливается в бездну, тонет, хотя Рафаэль в этот момент и казался ей уродом, отравой, будто выскочил из смрадной ямы.

— А с лавкой-то что будет? — спросила в отчаянии старшая сестра.

— Продана.

Фигура носильщика скрылась под огромным сундуком. Виктории сверху казалось, что сундук плывет по воздуху, движется сам по себе. А Рафаэль, как фокусник, сзади бросал указания: «Немного левее! Ниже! Еще ниже, чтобы не задеть за носик! Правее!» — и сундук подчинялся, пока не вышел наружу, заслонив собой обалделые лица.

В тот полуденный час Рафаэль покинул свой дом, уехал на телеге в пустыню, в направлении Дамаска. Ему было пятнадцать лет, и у него была певица-любовница.

В подвале вновь воцарился великий голод.

На башнях у входа на мост снова сменились флаги, и снова толпа хлынула с переполненного тротуара на проезжую часть дороги. Когда раздались гудки, показалось, что все машины и коляски двинулись вспять, чтобы поиздеваться над теми, кто идет пешим ходом, загнать их обратно на тротуар. И в этой толчее Виктория увидела двух женщин в чадрах, как и она, в абайях из грубой шерсти, какие носят бедняки, и они дали ей понять, что видят, в какой она беде, и тут же прижались к ней сзади, защищая от мужских домогательств. На нее навалился запах их одежды, и их лопотание, и перешептывания, и сдавленные хихиканья. Прижимались они теснее, чем того требовало невинное желание защитить. Глаза Виктории за двойной чадрой уже вылезали из орбит. А что, если это мужчины, переодетые в женщин с целью под шумок потискать женщин или обчистить их карманы? Но очень быстро она поняла, что только горло молоденькой женщины способно издавать такие сдавленные хихиканья. Прижимающиеся к ней упругие груди окончательно сняли все сомнения. Ее бедра, мерзнущие под ледяным ветром с реки, блаженно впитывали в себя тепло назойливых бедер этих женщин, лиц которых она не видела. Дрожь удовольствия пробежала по ее спине, и она покраснела. А те ворковали мягкими голосами. Они уже не пугали ее, не вызывали сопротивления. Запах пота смешался с ароматами духов, которые вобрала в себя ее абайя в другие, лучшие времена. С какой-то самой ей неясной гордостью она сказала себе, что этот ее запах теперь и у молодух в ноздрях. И он сильнее лошадиного смрада и вони, идущей от взбесившейся реки.

И вдруг мысль, что она еще жива и дышит, как-то ее взбодрила, а ведь со Двора уходила полумертвой.

Уже очень давно она не слышала таких нежных слов. Слезы обиды защекотали в горле из-за того, что нечто сильнее ее самой толкает ее подчиниться этим странным прикосновениям, до дна испить первобытное тепло, пусть даже это и тепло женских тел.

— Радость моя, любовь моя, свет очей моих… — вдыхала она сладкий шепот слева, что был мощнее грохота реки.

— Аромат твой, как аромат жасмина в райском саду… — Этот шепот заглушал рев воды.

Эти прикосновения будили и колыхали в ней неведомые доселе чувства, ее охватывала слабость, головокружение, и под чадрой не хватало воздуха. Сбросить же ее с себя она не решалась, только обмахивалась ею дрожащими пальцами, как веером. Молодухам показалось, что она им что-то шепчет, и они стали прижиматься еще сильнее. Виктория кусала губы, чтобы прогнать тьму, которая вокруг нее будто смыкалась. «Оставьте меня в покое!» — чуть не крикнула она в голос, но удержалась. И почему-то стыдно было от сознания, что она вот-вот рухнет из-за простого, обыкновенного голода, уже и мужские щипки нипочем. Когда человек умирает, сказала она себе, какое ему дело до щипков, какое ему дело до голода! Только что смерть убегала от нее на этом мосту, оставляя одни щипки да голод. Перед тем как выйти из дома, она досыта накормила своих малышек Клемантину и Сюзанну и попросила сестру за ними присмотреть — опасалась, как бы про них не забыли, когда забеспокоятся из-за ее долгого отсутствия. Нет отсутствия длиннее смерти, сказала она себе теперь, получив очередной щипок.

Но укусы голода отвлекали от мыслей о смерти. Такого же голода, какой царил в подвале в ту далекую зиму.

Перед Пуримом [7] Пурим — праздник в память спасения евреев, проживавших на территории Персидской империи, от истребления их Аманом-амаликитянином, любимцем персидского царя Артаксеркса (Ахашвероша; возможно, Ксеркс I, V в. до н. э.). из Дамаска пришло известие, что Рафаэль и правда путается с той самой певицей. И понеслись злые пересуды, кто, мол, кого там содержит. Одна Азиза не бросила в него камня.

— Он и мужику не позволит кормить себя из милости, а уж чтобы жить у шлюхи на содержании, такого быть не может. Он парень с яйцами!

— Последи за своим языком, женщина! — возмущался Йегуда.

Азиза посмеивалась, будто говорила о веселой забаве:

— Ты, Мирьям, этим бредням не верь! — И, взглянув прямо в глаза своему деверю Азури, добавила: — У Рафаэля и яйца, как у мужчины, и голова мужчины.

Азури отвернулся. Виктории не по себе стало оттого, что дядина жена осмеливается так вот дерзить ее отцу, так его подкусывать. Ждала, что тот осадит ее, а он промолчал. Лишь слегка побледнел и передернулся, будто ему вдруг одежда сделалась тесна. Обычно лишь глянет уничтожающе — и наглец замолчит. А тут затушил сигарету носком ботинка, зажег другую, и показалось, будто он прячется за дымом, плывущим из-под больших усов. Так оно или эдак, но Йегуда с Азури из набожного великодушия снова взялись спасать беспутного отца Рафаэля. С помощью Михали оплатили его долги, сняли и оборудовали для него новую переплетную мастерскую. На сей раз он продержался почти до Тиша бе-ав [8] Тиша бе-ав (в пер. с ивр. — «Девятый день месяца ава») — день траура и поста в память о разрушении Первого (586 г. до н. э.) и Второго (70 г.) Храмов. . И все это время, пока выполнял роль кормильца, слонялся по дому, как арестант, который в ужасе от соседей по камере. И уши его будто вслушивались в звуки иные, далекие. В конце концов он исчез, как исчезал много раз прежде, исчез, как исчез Рафаэль. Сыновья и дочки вновь погрузились во тьму подвала, и Двор словно предал их анафеме: оставшийся всегда расплачивается за того, кто удрал.