Сами Михаэль - Виктория

И вот однажды из затхлой мглы этого подвала вынырнул Рафаэль, да в таком странном одеянии, что сразил и женщин и детей. Голова не покрыта, и волосы с металлическим блеском и разделены на прямой пробор, как у немцев-советников в османском правлении. И белый костюм какой-то диковинный. Под безрукавкой из верблюжьей шерсти и полосатым халатом — короткий пиджак и брюки в облипочку на изящной фигуре — все белоснежное, как саван, который приготовила для себя бабушка Михаль. Карманы костюма — всем напоказ, доступные для любой воровской руки, что отнюдь не в правилах богобоязненных евреев, прячущих карманы в складках кафтана. При других обстоятельствах молодухи Двора со смеху бы попадали при виде блестящей трости в его руке, а тут они лишь таращились изумленно, некоторые, сами того не замечая, поглаживали себе живот, хотя он еще и мужчиной-то по-настоящему не был. Он велел подать себе еду в аксадре [5] Аксадра, или экседра ( греч. ) — полукруглая глубокая ниша, иногда полукруглое полуоткрытое сооружение. , выходящей на внутренний дворик, и, хотя это был не канун Песаха, а обычный летний день, приказал, чтобы стол помыли и вытерли до блеска и чтобы посуда тоже сияла. И, заметив какое-то пятнышко на поданной матерью тарелке, встал из-за стола и выплеснул еду в мусор. Это при том, что дядя его Йегуда заплесневелые хлебные крошки из уличной пыли поднимал и, поцеловав, запихивал в щели на стенах домов, чтобы их ногами не попирали. И потому все стояли, таращась на Рафаэля, который вышвырнул в мусор святую пищу, — ждали, что сейчас его молнией сразит. А когда его брат Ашер посмел запротестовать, а сестра развопилась, он выгнал обоих на середину Двора и выставил, босых, на убийственном солнцепеке и глаз с них не спускал, пока они не замолчали.

Двор, всегда кишащий ребятней и женщинами, вдруг притих. Наджия, мать Виктории, вроде и слышала, как кричит в переулке склейщик фарфора, но так и застыла с черепками кувшина в руках и глаз не отводила от белоснежного костюма Рафаэля. А бабушка Михаль, лежащая на своем коврике у перил второго этажа, подозвала к себе этого парнишку с прической немецкого советника. Была она не просто старухой, которой выкроили жалкую лежанку в углу, как это делают с теми, кто зажился на этой земле. Обитатели переулка помнили дни ее процветания и весь ее род звали «Домом Михали». Даже Йегуда склонял перед ней голову и от всех требовал относиться к ней с почтением. А потому, когда она позвала Рафаэля, чтобы тот к ней поднялся, наступило такое молчание, что слышно стало, как мухи жужжат. Бабка с внуком о чем-то потолковали тихими голосами, после чего парнишка спустился по узким ступенькам, и глаза его так и сияли. Виктория стояла рядышком с Мирьям, Йегудиной дочкой. И были они совсем еще девчонки. Но ее будто мощной волной окатило, и она заметила, что и с Мирьям творится такое же. Слово любовь было у них здесь словом презираемым, даже и между мужем с женою. Но когда она так вот стояла на побитых плитках их древнего Двора, где росла еще сама бабушка Михаль, а потом ползали ее дети — все три их отца, Двора, который видел и внезапные смерти, и многочисленные рождения, — когда она там стояла, плечом касаясь плеча Мирьям, то вдруг почувствовала, что выросла и стала женщиной.

А тем временем кожа и босые ступни Ашера и его сестренки обугливались на солнце. Позади Виктории с Мирьям стояла Наджия. К ней, хоть и была она женой властелина Двора, все относились, как к последней служанке. Трещины на ее ладонях были черные от въевшейся в них сажи, сандалии всегда стоптанные и платья заношенные. И в ее красивых маленьких глазках метался страх, как у загнанного зверя. В противоположность ей Азиза, жена Йегуды и мать Мирьям, слыла красавицей Двора, такой была дородной и белокожей. Чем глубже Йегуда погружался в священные книги, чем больше седела, серебрилась его борода, придавая духовности облику и возвышая его над суетностью Двора, тем сильнее искало сердце Азизы земных радостей. Не в пример другим степенным женщинам она смеха не прятала, любила перченые шуточки и столы накрывала такие, что любо-дорого глядеть. Если бы не обильная пища, которой она потчевала Йегуду — так думали все во Дворе, — этот хворый человек давно бы отдал Богу душу. А вот у Наджии стол был скудный, неряшливый, ложки кривые и мясо подгоревшее. Белье она зачастую забывала на веревках, и оно там висело до тех пор, пока ветер не истреплет мужнины рубашки или воровская рука не стащит ребячьи кафтаны. В пятницу вечером любивший принарядиться Азури даст ей, по обыкновению, подзатыльник и идет в синагогу в прокисших от пота одежках. От вышитых простыней Азизы пахло мылом и солнцем, а белье Наджии было такое жеваное и потрепанное, будто на нем повозилась стая крыс.

Когда Йегуда заболел, поначалу все решили, что дни его сочтены. Долгие месяцы будил он соседей стонами. И уже сам Бога молил, чтобы избавил его от страданий. А Азизу все тошнило, она бегала блевать на среднюю крышу, и люди сочувствовали ее беде и благодарили за преданное бдение у смрадной постели святого мученика. Одна Наджия помалкивала. По губам ее блуждала пророческая улыбка, многие даже решили, что она тронулась умом, совсем свихнулась из-за оплеух, получаемых поначалу от отца, да продлит Господь его дни, потом от брата Дагура, музыканта на кануне, а сейчас и от мужа. Но были женщины, считавшие, что эта ее улыбка — знак какой-то особой избранности.

Тем временем, пока Йегуда корчился от болей, у Азизы стал расти и пухнуть живот. Наджия ничего толком не сказала, но намеками дала понять, что тут не обошлось без ее супруга. Сплетники без устали следили за животом Азизы, а та гордо выпячивала его всем напоказ, пока не встала на колени и не родила Мирьям — и это после многих лет бесплодия, последовавшего за рождением Эзры. Наджия не скрывала своего отвращения к новорожденной. Сама она в тот же месяц родила Викторию. Сплетни да пересуды не омрачали ликования на лице Азизы. В те дни, когда Наджия, все бросив, уходила бродить по базару, она брала обеих девчушек, вынимала свои чистые груди и кормила их обильным молоком. И девчушки росли как двойняшки, были крепко привязаны друг к дружке, а с годами их близость еще усилилась, выдержав все испытания и любовью и ссорами. Обе с улыбкой отвергали разговоры о том, что они, мол, сестры, и обе, уже и постарев, продолжали любить своего двоюродного брата.

К тому дню, когда стоящая позади всех Наджия глядела, как Рафаэль спускается от коврика своей бабушки, была она уже изможденной женщиной, будто вышедшей из бедуинского шатра. В глазах Михали эта неудачная женитьба сына была жестокой ошибкой. С тоской глядела она на горькую жизнь Азури. Однако, пока Элиягу распутничал в чужих постелях, а Йегуда все больше погружался в священные книги, потрепанное и запущенное ложе Азури напоминало бурное логово. Каждый божий день, только темнело, он усаживался к себе на лежанку и, ничуть не стесняясь, повелевал мощным басом: «Наджия! Наджия!» — и перепуганная Наджия ворча тащила к его постели свои грязные ноги.