Сами Михаэль - Виктория

Люди, сгрудившиеся в проходе, вдруг раздвинулись, и там возникли Рафаэль и его отец Элиягу. Казалось, будто не поколение разделяет их, а целая эпоха. На отце был полосатый восточный халат, перевязанный широким кушаком. В своей красной феске и шерстяном плаще он выглядел гигантом. Лицо самодовольное, и вид нетерпеливый, как у пассажира роскошного вагона, которого затерла толпа праздных зевак. А рядом с ним шел Рафаэль в европейском костюме с голубым галстуком, в изящных ботинках; через одну руку перекинуто элегантное пальто, в другой чемодан. Совершенно случайно оба они, и отец и сын, одновременно вернулись из своих странствий и сейчас будто не замечали друг друга. Соприкоснулись плечами из-за давки и тут же разошлись. Они въехали в город с разных концов — испугавшийся наводнения отец вернулся из дома увеселений, сын — из объятий певицы, проживающей в далеком Дамаске, и оба выглядели заезжими туристами, которые ни перед кем не обязаны отчитываться.

А Викторию заботило другое. Вон Мирьям, стоит рядом с Тойей, чистенькая, умытая, в нарядном платьице, а у нее, у Виктории, глаза слезятся от дыма, ладони шершавые, пропитанные жиром рыб, волосы встрепаны и платье слишком узкое, слишком засаленное, слишком поношенное.

У Мирьям все в голове смешалось. Оттолкнув брата, возбужденно накинувшегося на своего двоюродного, она осмелилась дотронуться до руки, через которую было перекинуто пальто, и, дав себе волю, сказать: «Рафаэль…»

Тойя, которая увидела Рафаэля впервые в жизни, выпрямилась, по-детски откинув плечи, и сунула в рот большой палец.

Двор, он как джунгли, в нем все зарастает мигом, и раны, и преступления. Злоба на отца и сына, бросивших детей подыхать с голоду, сменилась криками радости по поводу того, что они целы и невредимы и снова дома. Радовались все, кроме Наджии. Выйдя из застекленной комнаты, она крикнула младшим детям немедленно подняться к ней наверх, потом вздернула свой острый подбородок, с отвращением поджала губы и громко сплюнула:

— Тьфу на вас, тьфу!

Рафаэль презрительно на нее взглянул, его отец снисходительно улыбнулся, будто встретил на дороге сумасшедшую, а Виктория сбежала к кухонным очагам.

Процессия исчезла в подвале, а вскоре усталый Элиягу вышел и, выгнав во Двор всех, включая и собственную жену и детей, растянулся на своей лежанке. Эзра пригласил Рафаэля к себе в комнату — отдохнуть после долгой поездки, и Рафаэль охотно согласился. И Мирьям тоже ринулась вверх по лестнице, следом за ними.

Тойя же, прислонясь к косяку двери, по-старушечьи постучала ногтем большого пальца по зубам и сказала:

— Красивый распутник, этот ваш Рафаэль, в точности как о нем говорят.

И слова эти в устах маленькой девочки прозвучали так дико и непристойно, что Виктории захотелось заткнуть уши. Восторженная Мирьям, вся расфуфыренная, влетела в кухню, держа в руках две фарфоровые тарелки, какие ставят на стол для субботней трапезы.

— Он просто кожа да кости. Хлеб и сухие финики — вот все, чем он питался десять дней, пока шел по пустыне домой.

Виктория без слов сняла с кастрюль крышки, указала также и на докрасна зажаренную рыбу.

— Просто даже не знаю, — сияла Мирьям. — Выбери ему сама.

Виктория положила на тарелку красного риса с изюмом, а сверху без всякого стеснения упали две куриные ножки. Во вторую тарелку она положила несколько кусков рыбы. Было обидно, что не она подаст ему угощение, и больно оттого, что это Мирьям благодарит ее от его имени.

И тут на кастрюли упала тень Наджии.

— Ах ты дрянь, для кого это ты так расстаралась? — крикнула она дочери и, повернувшись к Мирьям, приказала: — А ну, клади назад! Такая же воровка, как и мать!

Мирьям, поставив тарелки одну над другой, вжала их в лунку между грудями, уже гораздо более спелыми, чем у Виктории, и свободной рукой стала защищать еду. На втором этаже пронзительно орал оставленный на холоде младенец.

— А ну, отдавай! — Наджия придвинулась к Мирьям, ближе к ее груди, от которой шел пар с тарелок.

Крепкие зубы Мирьям (которым за долгие годы жизни предстояло перемолоть горы еды, пока она не распухла, как надувная лодка, оставаясь при этом все той же добродушной и улыбчивой Мирьям) сейчас, во мраке кухни, оскалились, изготовясь впиться в теткин почерневший палец. А у Наджии сквозь тесные зубы слова сыпались, будто мерзкие червяки:

— Та вонючая шлюха все соки из него высосала, и он, мерзавец, приполз из ее грязного логова, как пес шелудивый, весь запаршивевший и обоссанный, и любую бабу готов глазами сожрать, а вы тут как тут — мчитесь с мокрыми штанами ему прислуживать! — И яростно пнула горшок с кубэ, так что по всей кухне запорхали шипящие искры.

Тойя поцокала языком, выражая восхищение ораторским искусством своей невестки. Наджия постояла, поморгала, уставясь на малышку, и вдруг вцепилась ей ногтями в ухо. Та взвыла, а Мирьям, защищающая свои тарелки, изготовилась боднуть тетку головой, оттеснить ее из кухни. Чтобы спасти горшки от материнского буйства, Виктория отступила назад. Такое случалось не раз — приготовленное угощение летело в грязь, и отцовским гостям доставался лишь хлеб с сыром. Тогда отец тащил ее мать волоком к желобу с водой и, заткнув ей рот огромной ладонью, дубасил кулаком по голове.

Мирьям с Наджией, сверкая глазами, стояли друг против друга, и тут на крик в кухню влетел Дагур. Тойя, осторожно потрогав ухо, проверила палец.

— Крови нету! — успокоил ее супруг, а самому так жалко ее стало, когда увидел на мочке царапину. — Ну ты и свинья! — крикнул он сестре. — Ухо девочке поранила!

— Девочка! — пыхнула на него злобой Наджия. — Еще скажи, что ночью ее пеленаешь и утром бутылочку с молоком в рот суешь. Бедняжка девочка!

— Ты совсем спятила! — вскипел Дагур, что было не в его пользу. — Хотел бы я найти во Дворе человека, который бы не обрадовался, когда ты себе шею сломаешь.

— Ну, ты-то еще как взвоешь, если я помру! И все из-за этой мерзкой малявки! Ведь я как знала, это она тебе в темноте нашептывает. У меня сердце вещун. Эта ведьма на тебе ездит, а ты на нас чуму насылаешь. С того дня, как вы сюда въехали, мне все ужасы и снятся. Ночью проснусь в поту и рот пересох. И дети без конца спотыкаются и падают.

Дагур, пока не женился, годами ее колотил. Ее глупость будила в нем зверя. Да и сейчас гнев его смел бы остатки разума, если бы он не помнил, что в доме он лишь квартирант, а главный кормилец — шурин, и потому, скрипнув зубами, сдержался. В общем-то он и квартирантом здесь не был, просто Азури оказал ему благодеяние. На самом деле он не мог заплатить за жилье даже ничтожную плату. Из-за длительной засухи и слухов о том, что вот-вот грянет страшная война, люди старались устраивать праздники поскромнее. Про канун и вовсе почти забыли. А тут еще это чертово наводнение, угроза для всего города, оно вынудит их потратиться на восстановление разрушенных жилищ. И потому, смерив сестру вызывающим взглядом, он только и сказал: