Эна Трамп - Женский роман. Утопия

У шефа она провела двадцать минут, после чего вышла и, попрощавшись с сотрудниками, пошла домой.

Лянская уволилась. Никто ее не увольнял, сама уволилась.

Погода была славная. Лянская шла, щурясь на солнце, которое было не таким, как в деревне, а все-таки это было одно солнце. В Питере пахнет морем. Морем пахло раньше в семь утра, на выходе из станции метро «Приморская», теперь там застройка, и где плескались волны, лазает трактор, — но морем пахнет сейчас, вдруг в середине дня на какой-нибудь Охте. Человек бывает смешон в любви; в гневе — нет. Глупости, которые человек делает в гневе, выглядят как-то величаво. А кто смеется над тем, что делают в гневе, тот сам мелок и смешон, и погоды он не производит. Совру, если скажу, что гнев сделал Ирину Петровну красивой: нахваливать ее сейчас — с какой стати? Мы здесь не мясом торгуем. И не париками. Нам она нравится. А всё ж придется с ней попрощаться. Заданные условия исчерпали себя. Государство — с которым наконец, по наказам Кропа, решив что-то сделать сама, она столкнулась лоб в лоб — и продула. Чего государство и не заметило; в полном соответствии с диагнозом опять же Кропа: тухлые наши бойцы, и пикеты — вшивые. — Сколь угодно она могла чувствовать ярость и негодование: оно сыграло нечестно, оно нарушило правила! — но что такое правила? если ты согласился на игру в чужом поле — кто ее задал, тот и меняет приёмы, ясное дело. Государство уберегло ее — не от потери работы. Но от потери лица. Поприжало деньги — правильно полагая, что деньги — затея и, значит, собственность его — государства. — А не какой-то ресурс, который злобные горожане решат — с чего вдруг? — пустить на революцию. Но разве Лянская собиралась ее устроить? — Она хотела снять деньги! Чтоб убедиться в том, что они у нее есть. На что она всю дорогу, больше десяти лет, рассчитывала, — и в чем в сердце своем сомневалась. Ну и правильно делала. Окажись они у нее в руках — так-таки она бы и бухнула их в устройство колхоза — или что ей там мерещилось в задоре и раже, в середине развороченной земли — того места, откуда вышла ее родня, то есть, получается, родины? Но родина большая. Директорский ее дед не имел в этой земле корней — он был поставлен после войны (в принципе обрывающей корни) директорствовать там, куда его постановили. Другим государством, между прочим, получившимся на месте того, где должно было быть отсутствие всякого государства. Это другая и длинная тема; и мы ее еще рассмотрим. В другом месте. Мы знаем, как относилась Ирина Петровна к деньгам, что оказывались в ее руках; она и тридцать тысяч-то привезла все обратно. Так что скорее всего поступила бы по заветам заведующей: через неделю побежала бы назад в банк. А ни в какую деревню. Но если б поехала? Прижимистая и осторожная — если только дело доходило до дел — зря ее, что ли, терпели столько лет на работе — Лянская перед своим скоропостижным убытием поразведала у нынешнего директора Светланы Никодимовны всё, что та дать ей могла о нынешнем владельце останков колхоза: некоем фермере Дутове — работодателе семи доярок — матерей тех самых деревенских мальчиков; и наведалась вместе с ней к тому в гости. Разговора не вышло. Разговаривала одна директриса. Фермер мычал, как корова, один только раз высказался в духе, что надо поднимать деревню (а когда Лянская с Никодимовной удалились, покрутил пальцем у виска). Лянская — кроме одной сногсшибательной идеи — «Нанять автобус и повезти всех детей, и с их матерями, на экскурсию в Питер!» — а жить все будут, надо полагать, в комнате Лянской. И то она изложила ее Никодимовне тет-а-тет (после чего та, воодушевившись, к Дутову и поскакала), — вообще отмолчалась. Но если б с деньгами на кармане она набралась бы смелости положиться на свою городскую хитрость? А деревенский хитрец не отказался бы с ней потолковать? Тогда мы бы имели вместо этой истории — другую, рассказанную, правда, другими уже неоднократно; но подробности еще одного ее извода были бы интересны. Лянская могла за свои деньги заставить работать на себя всю деревню. Некоторое время. Но деревня не захотела бы на нее работать, даже некоторое время. Задолбали желающие заставить работать за последние триста лет, а может и больше. Она лучше предпочла бы умирать от алкоголизма. Одни лишь дети хотели на нее работать — просто так, без всякого капитала. Что они видели в ней? — лучше так: что видели они до нее? Своих матерей, тех из них, которые работали у Дутова и вместо зарплаты приносили домой молоко — потому что, в отличие от мужиков, не имели выбора: бабы всегда идут вперед, по течению, в сторону жизни — до самой смерти. Или тех остальных, которые были учительницы? — та же фигня. А тут какая-то тетка, расхаживает в джинсах. И ничего особенно не делает. И не пьет. Дети готовы были работать на нее, чтобы взамен она им раскрыла эту тайну. Недолго, потому что дети не способны работать долго по собственной воле, — но зато прибегать и возвращаться еще и еще. Потому что дети тоже любят сначала новые, но потом повторяющиеся игры. Они совершенствуются в них. Пока из них не вырастают. Но Лянская не могла им раскрыть никакой тайны. С детьми та же штука, что с ментами: ни тем, ни другим она не могла раскрыть никакой тайны. У нее не было тайны. Был только капитал.

От которого в этот момент — когда она гипотетически могла что-то сделать — государство ее обезопасило. Придержав капитал — в пользу тех, кому он действительно нужен. И потому она сделала то, что сделала. «Берегитесь нас, русских баб», даже — тем более! — даром проживших свою жизнь, не обучась думать. За неделю Ирина Петровна этого умения ясно, что не приобрела (тут нужна долгая привычка). Она могла бы, за отсутствием Кропа, вступить в какое-нибудь ДПНИ [1] Движение против чего-то там… сейчас оно иссякло, то есть — свято место — перетекло во что-нибудь столь же вонючее, движущееся еще куда-то. , переводящее чужой непосредственный гнев по самым недлинным каналам в свой паровозик, пыхтящий на коротких рельсах корысти, — так человек, прущий не глядя, вляпывается в гавно всем штиблетом. Но никакого ДПНИ не попалось ей на дороге. Ничего не было. Пикета не было, потому что был будний день. Народ давился у банкоматов, только и всего. Это было ровно десять лет назад, осенью 2008го, кризис достиг банков. Потом всё утряслось, то есть государство, с помощью ириныпетровниных денег, утрясло, — кроме тех банков, которые лопнули, понятно. Революции не случилось. Появились плакаты «Антикризисные цены». Это всё потом. Лянская не поехала в деревню; есть ли у нее деньги, нет — было теперь все равно. Она прошла через свой двор, в котором не было никаких признаков боевых действий, на что она не обратила внимания, когда входила первый раз, и что теперь отметила с любопытством, — забора тоже не было, который раньше был, зато торчали какие-то сваи, штук три или пять, которых раньше не было. Не какие-то, а буронабивные, вот какие. Соседи с работы не вернулись, но шли домой школьники, среди них Дато, то есть Каха Кикабидзе. Время-то детское. Лянская зашла в свой дом, на кармане у нее все еще были без малого тридцать тысяч, что позволяло прямо сейчас не бежать устраиваться уборщицей. Она тем не менее вытащила из ящика бесплатную газету и, вместо того чтоб сразу ложиться спать, стала рассматривать объявления. Вы думаете, это конец? Это был бы хороший конец. До свидания.