Роберт Зеталер - Вся жизнь

Через несколько недель после возвращения на родину Эггер встретил старого Кранцштокера. Тот сидел у своего дома на шаткой табуреточке, а Эггер поприветствовал его, проходя мимо. Кранцштокер медленно поднял голову и не сразу узнал Эггера.

– Это ты, – проскрипел он стариковским голосом. – Как назло, именно ты!

Эггер остановился перед немощным стариком – тот пристально разглядывал его желтыми глазами. Руки на коленях, сухие, как хворост, кажущийся абсолютно беззубым рот приоткрыт. Эггер слышал, будто двое сыновей Кранцштокера не вернулись с войны, а он тогда пытался повеситься на притолоке в кладовой. Но хрупкая древесина не выдержала веса старика, и тот выжил. С тех пор старый крестьянин проводил дни, тоскуя о смерти. Смерть он видел на каждом углу и вечером точно знал, что вместе с сумерками, укрывшими долину, придет к нему и вечный покой. Но на следующее утро он вновь просыпался, став еще немощнее и угрюмее, все сильнее разъедаемый своей тоской по смерти.

– Подойди, – попросил он, вытянув вперед шею, как петух. – Дай-ка посмотреть на тебя.

Эггер шагнул навстречу старику. Щеки Кранцштокера впали, волосы, некогда черные и блестящие, тонкой белесой паутиной свисали с головы.

– Мне уж недолго осталось, смерть никого не пропустит, – начал он. – Я слышу ее шепот на каждом углу, но это лишь соседская корова померла, или собака какая, или заблудшая душа крадется мимо…

Эггер стоял как вкопаный. Он снова почувствовал себя ребенком, он боялся, что старик вот-вот поднимется и нависнет над ним горой.

– А сегодня вот ты… – продолжал Кранцштокер. – Такие-то и околачиваются тут, ходят кругом. А другие не приходят уже никогда. Такая вот справедливость. Был Кранцштокером, а теперь что, в кого я превратился? В кучу гнилых костей, и хватает меня лишь на то, чтобы не рассыпаться в пыль тут же, на месте. Всю жизнь я прошел с высоко поднятой головой, которую преклонял только перед Господом, когда молился, и больше ни перед кем. И как Господь меня отблагодарил? Отобрал двоих сыновей. Оторвал кусок плоти от тела. Но этому мерзавцу все мало, не всю еще кровушку выпил он у старого крестьянина, поэтому заставляет меня с утра до вечера сидеть перед домом, ожидая смерти. И вот я уже весь зад просидел, а смерть не приходит, бродят кругом одни коровы, да тени, да ты, как назло, именно ты!

Кранцштокер посмотрел на свои высохшие, покрытые пятнами руки. Дышал он тяжело, с тихим свистом. Как вдруг вскинул голову, вытянул руку вперед и схватил Эггера.

– Теперь твоя очередь! – выкрикнул он дрожащим от возбуждения голосом. – Теперь ты можешь меня ударить! Ударь меня, слышишь? Ударь, прошу тебя! Прошу, забей меня уже насмерть!

Почувствовав, как пальцы старика впиваются ему в руку, Эггер вдруг ощутил в душе леденящий ужас. Вырвавшись, он отступил на шаг. Кранцштокер опустил руку да так и остался сидеть на своем месте, устремив взгляд в землю. Эггер отвернулся и пошел прочь.

Проходя по улице, заканчивающейся уже за пределами деревни, он почувствовал непривычную пустоту внутри. Глубоко в душе он жалел старика-крестьянина. Перед глазами стояла его шаткая табуреточка, и Эггер пожелал старику удобный стул и теплое одеяло, но в то же время пожелал и смерти. Он поднимался по узкой тропке, пока не дошел до Холмистой низины. Наверху земля была рыхлой, а трава невысокой и темной. На кончиках стеблей дрожали капельки воды, весь луг блестел, словно усеянный бусинами. Эггера поражало упрямство, с которым капельки держались на стебельках, а ведь знали, что все равно упадут и растворятся в земле или вообще испарятся, превратившись в ничто.

Кранцштокер обрел покой лишь много лет спустя, в конце шестидесятых, одним осенним днем, сидя в своем доме и слушая радио. Чтобы разобрать хоть слово, он низко наклонился над столом и приложил ухо прямо к динамику. Диктор объявил, что сейчас прозвучит концерт духового оркестра, как вдруг старик вскрикнул, заколотил кулаком по груди, а потом свалился со стула и упал замертво под жестяной грохот музыки.

Во время похорон дождь лил как из ведра, похоронная процессия медленно двигалась по улице, люди по щиколотку утопали в грязи. Эггеру и самому тогда было уже за шестьдесят, шел он последним. Он думал о крестьянине, который всю жизнь отгонял кулаками свое же счастье. Под проливным дождем процессия проходила мимо маленькой гостиницы, устроенной на бывшей ферме Ахмандля, как вдруг оттуда послышался громкий и необычайно звонкий детский смех. В одном из окон через щель мерцал свет. Сын хозяина сидел в комнате перед огромным телевизором, совсем близко к экрану. На лбу его как будто мелькали отблески экранного света, в одной руке он крепко сжимал антенну, а другой, смеясь, лупил себя по ноге. Мальчик смеялся так задорно, что Эггер даже различил, несмотря на пелену дождя, брызги слюны на матовом экране телевизора. Он захотел остановиться, прислониться лбом к окну и тоже смотреть телевизор, смеясь вместе с ребенком. Но мрачная и безмолвная похоронная процессия двигалась дальше. Впереди Эггер видел плечи скорбящих, по которым тонкими ручейками стекали капли дождя. Ехал катафалк, покачиваясь, как корабль на волнах, и смеркалось, а детский смех оставался позади, становясь все тише.

Андреас Эггер не раз задавался вопросом, стоит ли ему приобрести телевизор, но так этого и не сделал. То на телевизор не хватало денег, то времени его купить, то не находилось места, и в целом Эггеру казалось, что для такой серьезной инвестиции все никак не складываются условия. Ему недоставало усидчивости, чтобы часами всматриваться в мерцающий экран, как другие. К тому же, если долго смотреть телевизор, затуманится взгляд и размягчится мозг, так считал он втайне. И все же благодаря телевидению Эггер приобрел два впечатляющих воспоминания, которые впоследствии нередко выуживал из глубин памяти и перебирал с пугающе отрадным чувством. Первое относится к вечеру в «Золотой серне», где тогда только-только появился новехонький телевизор марки «Империал». До того Эггер не заходил в трактир несколько месяцев, а потому удивился, когда вошел и вместо привычной тихой болтовни посетителей услышал как будто металлические, искаженные тихим шумом голоса из телевизора. Обернувшись, он увидел, что человек семь или восемь сидят за разными столиками и зачарованно вглядываются в аппарат размером с ящик. Впервые в жизни Эггер увидел телевизионное изображение так близко. Картинки на экране магическим образом сменяли друг друга, словно это само собой разумеется, открывали для сидящих в душном помещении «Золотой серны» мир, о существовании которого Эггер прежде не имел ни малейшего понятия. Эггер видел узкие высокие дома, чьи крыши устремлялись в небо, как перевернутые сосульки. Из окон сыпались обрывки бумаги, люди на улицах смеялись, кричали, подбрасывали шляпы в воздух, казались совершенно обезумевшими от радости. Не успел Эггер сообразить, что происходит, на экране будто произошел беззвучный взрыв, картинка разлетелась на кусочки, из которых – и секунды не прошло! – сложилась уже другая сцена. На деревянных скамьях сидели мужчины в рубашках с коротким рукавом и рабочих комбинезонах, наблюдая, как темнокожая девочка лет десяти стоит на коленях в клетке и гладит гриву растянувшегося на полу льва. Вот зверь зевнул, растягивая свою пасть на весь экран, да так, что можно разглядеть даже слюну. Публика хлопала в ладоши, а девочка прижалась ко льву, и на миг показалось, будто она исчезла в его гриве. Эггер рассмеялся. Смеялся он скорее от смущения, потому что не представлял, как следует вести себя, когда смотришь телевизор в присутствии других людей. Он стыдился своего незнания. Чувствовал себя ребенком, наблюдающим за взрослыми непонятными делами: все это довольно интересно, но не касается его лично.