Борис Земцов - Украденный горизонт. Правда русской неволи

На очередном совещании по специальным проблемам своего ведомства в ходе неформального общения с коллегами (в курилке, за бутылочкой после докладов-заседаний и т. д.) узнал полковник Холин, что никакого велосипеда он, приручив авторитета отравой, не изобрёл. Оказывается, в некоторых других зонах такая практика уже давно существует. Более того, проворачиваются такие штучки куда изящней, чем делается это в лагере, руководимом полковником Холиным.

Заметно поскучневшим вернулся он с того совещания. И сейчас эту досаду, будто во второй раз, правда, уже на скорости, будто мимоходом, пережил.

Тем временем, поколебались в пространстве, рассосались в никуда контуры, принадлежавшие грузину Ираклию. Вместо них на том же месте новый арестант обрисовался. Или то, что когда-то арестантом было, кого лагерь как Лёшу Холодка знал. Последнего полковник Холин с трудом припоминал, ибо только один раз с ним встречался. Пришёл к нему Холодок сам с неслыханно дерзкой по всем нормам (и по зековским, и по мусорским) просьбой:

— Я… Это… Ну… Отпустите меня в отпуск… Мать померла… Похороню и — вернусь…

По закону имел арестант, даже на строгом режиме, право на отпуск. Появилось такое послабление в последнее время, в свете либерализации и демократизации, так сказать, общества. Только было это тем самым случаем, когда закон не работал. Ну, какой здравый начальник зоны отпустит своего арестанта в отпуск? Ведь «в отпуск» — это значит на время на волю! Как эта воля на арестанта повлияет — непредсказуемо. Вдруг загуляет, раздумает в лагерь возвращаться. Или того хуже — новое преступление совершит. Да и просто вредна для зека эта самая воля. Так что, почти не практиковалось такого. Даже большие деньги редко соблазняли здесь самого жадного «хозяина». А тут вдруг — «отпустите», «вернусь»… И от кого? От арестанта, у которого срок по «народной»? Тогда просто опешил полковник Холин от такого гремучего коктейля дерзости и наивности. Конечно, отказал. Не счёл даже какие-то аргументы вразумительные приводить. Зачем аргументы? Ведь сказано в законе и всех к нему инструкциях и пояснениях: «на усмотрение администрации…». Вот администрация и усмотрела. Зачем арестанта волей развращать?

Больше того, нашёл тогда полковник Холин вполне благовидный повод, чтобы ретивого подопечного прессануть. Дал команду выяснить, как зек смог узнать, что мать умерла, ведь телеграммы об этом на зону не приходило. Понятно, арестант телефоном мобильным, в зоне строго запрещённым, пользовался. Естественно, грянул в бараке, где Холодок проживал, шмон неплановый. Естественно, и телефон нашли, и ещё много чего из числа арестантских запретов. Естественно, за всё это с того же Холодка блаткомитет и спросил. Потому как в итоге «общее» пострадало, а виноватым, понятно, Холодок оказался.

Такие перегрузки для психики, и без того наркотой подточенной, для арестанта непосильными оказались. Захандрил Лёша Холодок. На промку перестал выходить, за что сразу изолятор огрёб. Потом по пустяку с отрядником закусился. Потом… Словом, — заколбасило арестанта. Хотел себя игрой отвлечь, да только навредил. Проигрался в дым, угодил в фуфлыжники. Потом — и главный итог обрушился. Обнаружили Холодка на пустыре за бараком в петле из верёвки, что из цветных шнуров, с промки украденных, была сплетена. Ещё теплого, но с жизнью уже расставшегося.

Такого жмура списать полковнику Холину труда не составило. Всё логично: на воле наркотики употреблял, сел по «народной», в лагере дисциплину нарушал, а, главное, — неадекватно себя вёл. Всех проверявших такие формулировки устроили. Никаких неприятностей по поводу того покойника не имел.

Теперь этот самый покойник перед ним — то ли стоял, переминаясь с ноги на ногу, то ли колыхался в воздухе. И голова, как и тогда, когда из петли вытащили, чуть набок. Ждал полковник Холин очередную порцию ругани и оскорблений получить, готов был и от более решительных действий уворачиваться. Зря ждал, зря готовился. Этот гость кротким оказался. Только покачал своей, теперь уже навсегда склонённой к плечу головой, и обронил почти шепотом:

— А я бы вернулся… Я бы не обманул… Я бы сразу после похорон и вернулся…

Возможно, и ещё что-то хотел сказать Лёша Холодок, или напомнить о чём, да как будто передумал. Махнул рукой, контуры которой, как и всей его фигуры, ясных очертаний не имела, и откинулся назад, словно спиной нырнул в стену, что увешана была чеканками, в том лагере на ширпотребке сработанными.

— Хорошо, быстро отговорился, — на автомате отреагировал полковник на всё услышанное.

Хотел он что-то в свою очередь этому тихому гостю объяснить, да спохватился: чего с покойниками дискутировать, они объявятся и пропадут, если не навсегда, так на очень-очень долго, а нам живым, жить и много чего ещё успеть надо. На этот момент полковник Холин был ещё непоколебимо уверен, что «жить долго» это и к нему лично очень даже относится. Потому и навскидку вспомнилось в очередной раз, что предстоит в самое ближайшее время и храм в зоне, пусть с помощью спонсоров московских, поставить, и дачу свою собственную достроить. Невпроворот дел! Хорошо, что по времени два этих строительства совпали. Материалы под храм можно будет через управу выбить и… на дачу пустить. Выбить на храм лагерный. Пустить на дачу, свою собственную. Московские добродетели не узнают, а ему такая экономия в хозяйстве!

Но между тем время шло, и всё яснее полковнику становилось, что дела его земные, известные — это одно, и это не так уж и важно, а есть и дела прочие, неизвестные, совсем не земные, — это другое, перед чем заботы каждодневные с суетой их отступают…

Всё-таки блеснуло внутри что-то похожее, если не на протест, так на тихое возражение, против того, что сейчас на него необратимо накатывалось. И того, что здесь, с его точки зрения аргументами в его пользу могло бы быть, хватало. Вернулась бы подвижность к руке, начал бы пальцы загибать:

— У меня же зона — лучшая в управе… С моей зоны — ни одного побега за последние десять лет… Мой опыт на кустовом семинаре изучали… Меня в УФСИНе знают…

Про деда Григория, грузина Ираклия, Лёшу Холодка и прочих арестантов, что на тот свет ушли, пока он лагерем командовал, тут как-то не хотелось вспоминать. Чего их вспоминать? Арестанты — они как продукты на складе. Принимаешь один объём, сдаёшь — другой. Понятно, поменьше. Усушка, утруска. Естественные, так сказать, потери.

Тем временем тот колпак, что упал на его плечи после стопки коньяка из заветного шкафчика, кажется, стал ещё тяжелее…

К этому и другое неудобство прибавилось. Будто кто положил тяжёлую и очень холодную руку на сердце. И давить вроде как не давил, но дышать уже через раз получалось.