Борис Земцов - Украденный горизонт. Правда русской неволи

Арестанты, прежде по воле Беню знавшие, принесли в зону слушок, будто на этой самой воле в надежном месте под присмотром надежных людей хранятся документы, что неопровержимо свидетельствуют о преступной незаконности всех манипуляций с бениной квартирой. Будто не просто били специально проинструктированные мусора Беню головой о стену, сбивая этой самой головой штукатурку с той самой стены. Будто главной целью этой экзекуции было не просто вышибить мозги у «виновника торжества», ввести его в состояние, когда любой, увидевший Беню со стороны, мог покачать головой: «Да у него гуси полетели…», а вытребовать у него эти документы.

Выходило, что тогда Беня своих экзекуторов и всех, кто за ними стоял и дирижировал, просто надул. Внешне имитировал стопроцентный крышесъезд и, соответственно, полное безразличие к судьбе материнского наследства, а внутри выковывал жесткую установку: выжить во чтобы то ни стало, чтобы по освобождению, каким бы нескорым оно не было, непременно найти беспредельщиков в погонах и рассчитаться сполна. С кем официально, через суд, с необходимыми документами в руках, опираясь на серьёзных юристов. С кем так, как они заслуживают, с учётом всего криминального прошлого и жестокого лагерного опыта. Вот, якобы, ради этого нескорого, но непременно грядущего момента высшей справедливости и напялил Беня на свою, возможно, увечную, но всё-таки разумную, голову колпак сумасшедшего, ради этого и вживался в образ главного дурака зоны, ради этого и утюжил целыми днями в любую погоду лагерный плац, прижимая к груди нелепую миску с хлебными объедками.

Разумеется, и судьбу Бени в обоих вариантах прикидывал на себя Леха Найдёнов. Первый, искренний, сценарий его просто страшил по уже известным и понятным причинам. Ибо кто знает, что может родиться в сознании искренне сумасшедшего, и какие перемены последуют в его поведении? Опять же вспомнился Васька Цыган, в засаленной до нездорового блеска робе роющийся в урне у лагерной столовой и докуривающий бычки за обиженными. По поводу второго, симуляционного, он признавался сам себе: не вытяну. Признавался грустно, обескураженно и в то же время мужественно: вот так я, Алексей Найдёнов, не смогу. Даже не потому, что такая симуляция потребует запредельной концентрации воли, а потому что человеку вот так много лет подряд по двадцать четыре часа один на один только с собою, а с другими — ни словом ни пол словом, — просто невозможно.

Вот и наваливался вывод, что перспектива сумасшествия оказывалась привлекательной только издалека. Совсем как конфетка в нарядном фантике, которая после надкусывания могла оказаться не только невкусной, но и откровенно ядовитой. Движение по маршруту «полетевших гусей» всерьёз грозило обернуться будущими проблемами, по сравнению с которыми нынешние проблемы могли показаться сущими пустяками.

Подумав или, как принято здесь говорить, по-кубатурив, на эту тему ещё немного, Лёха вдруг обнаружил внутри непонятную тихую и очень светлую радость. Чуть позднее уже вдогон растеклось по сознанию объяснение этому состоянию, которому, казалось бы, и взяться было неоткуда. Будто какой-то тихий, но очень уверенный и даже жесткий голос то ли успокаивал, то ли инструктировал, а скорее, всё-таки командовал: «Не дергайся! Всё у тебя будет ровно, всё будет нормально, только со своей головой не шути, не для того голова человеку даётся, чтобы он над ней эксперименты ставил, со своими мозгами в прятки играл, пригодится она ещё, эта голова, и здесь, за колючкой и на воле… Нельзя, никак нельзя человеку без головы…».

А ещё вспомнилось, что очень редко, но бывает, что вытаскивает арестант счастливый билетик из лотерейного барабана судьбы: то амнистия, то жалоба в Верховный Суд выстрелит, то ещё какая-то совсем нечаянная радость.

Впрочем, и без лотереи Судьбы остававшийся срок уже не казался громадной, нависшей, способной раздавить глыбой. Верно, семь лет в переводе на месяцы — это очень много. Верно, если всё это в дни перевести — ужаса ещё прибавится. Только зачем такой арифметикой заниматься? Те же самые семь лет в пропорции к уже прожитому — не то, чтобы пустяк, но вполне преодолимая дистанция. Кстати, есть и какая-то средняя продолжительность жизни в стране, которая по международным меркам ничтожна, но, в целом, в сравнении с теми же семью годами, очень даже прилично смотрится.

Вот с учётом всего этого и щёлкнул неведомый тумблер внутри Алексея Найдёнова, и он, неожиданно для себя самого, вслух тихо, но отчётливо произнёс:

— Вывезу…

Оглянувшись, не видит ли кто его, говорящего с самим собой, чуть громче и гораздо уверенней повторил:

— Вывезу…

И рубанул ладонью левой руки по предплечью руки правой, уже сжатой в кулак. Жест не очень приличный, но, с учётом настроения и обстановки, ему вполне простительный.

Всю жизнь его звали Костей.

И в пять лет, когда его кудрявого и большеглазого хотя бы родители могли называть Костиком.

И в тридцать, когда окружающим полагалось бы употреблять сдержанно серьёзное — Константин.

И в нынешние его пятьдесят восемь, когда всех его ровесников уже давно величали с пиететом по имени отчеству.

Костя так Костя.

Претензий у него не было.

Да и откуда взяться этим претензиям? В пять лет ему было все равно, как к нему обращаются, а потом… Потом по этому поводу ему было более, чем все равно.

Уже так случилось, что добрые две трети жизни Константина Усольцева прошли на зонах, в тюрьмах, да на этапах. А там к человеку и вовсе не часто обращаются, а если и обращаются, то слишком специфически. Те, кто в погонах, — исключительно по фамилии, те, кто соседи (по бараку, по камере, по купе в «Столыпине» [51] Столыпин (жарг.) — железнодорожный вагон для перевозки заключенных. ) — те, как испокон века в арестантской среде принято, по кличке. В лучшем случае, независимо от возраста, по имени.

Костя так Костя.

В лагерях бывало и так, что человек и три года сидел, и пять, и весь срок отбывал, а его имя и отчество только два-три близких соседа знали. Все остальные кличкой-«погонялом» обходились. Все прочие обращения, по сути, вообще невостребованными оставались.

Кто же этому удивляться будет? Вовсе не принято в тех местах ничему удивляться.

И Константин Усольцев не удивлялся, не задумывался, не заморачивался, как здесь говорят.

Как не задумывался, что-то ли пайка, то ли доза жизни, свыше ему отпущенная, уже закончилась, и что пришло время собираться в тот последний, то ли заоблачный, то ли просто загробный этап. Правда, этап здесь слово не совсем уместное. Про тот этап, что из тюрьмы на зону или из лагеря в лагерь, всегда предупреждали: когда с вечера — чтобы к утру был готов, когда утром — чтобы к обеду успел собраться.