Бруно Апиц - Повести и рассказы писателей ГДР. Том I

Шнабель открыл рот, чтобы крикнуть, позвать на помощь. Его голос рвался туда, вниз, к домам, где были хлев, и тепло, и люди, перед которыми он был в чем-то виноват. Он взывал ко всему живому и любящему жизнь, к совести других людей, дремавшей веками.

Неподалеку заскрипел снег, вот ближе, ближе… И вдруг все куда-то провалилось. Когда он пришел в себя, то сразу почувствовал что-то жгучее на губах и на лбу.

— Ну и номера вы выкидываете, такого страху на меня нагнали!

Над ним склонилось лицо Кеслера, такое близкое, такое знакомое. Руки его пахли табаком, кожей и живым человеческим теплом. Шнабель сел, попытался что-то сказать, глотнул из фляжки, поднесенной к его рту.

— Этот бальзам — вернейшее средство! Дружище, что стряслось? С вашим больным сердцем пуститься за мной вдогонку?! С чего бы?

К Шнабелю начали возвращаться силы.

— Угроза лавины… По радио передавали… Я… Это был мой долг, понимаете? Мой долг…

Углы губ у Кеслера как-то странно дрогнули. Он провел ладонью по лбу, словно смахивая что-то. Потом улыбнулся, как улыбается человек, нашедший то, что считал давно потерянным. Он помог Шнабелю подняться.

— Как это он вас одного отпустил? Видите вон тот выступ? Под ним я и сидел, я ведь здесь все знаю, это место надежное, там никакая лавина не страшна. А потом увидел вас, — то есть я, конечно, не знал, что это именно вы: просто движущаяся точка. А то бы я давно пустился навстречу, ну и вот… — Он дружески похлопал Шнабеля по плечу. — Стоит жить на этом свете, честное слово, стоит… — Потом молча отряхнул с него снег и подал палки. — Сможете идти? Вам необходимо поскорее в тепло, чего-нибудь поесть и выпить еще рюмочку. Здорово помогает, верно?

Шнабель кивнул, но имел в виду не водку. «Здорово помогает, — думал он, — никогда и ничего так не помогало…»

И он двинулся вслед за Кеслером, еще неуверенно, но уже чувствуя прилив неизвестно откуда взявшихся сил. Он скользил по бегущей перед ним лыжне, словно прозрев после многих лет слепоты. И с какой-то почти пророческой ясностью сознавал: «Я жив, мы оба живы, — он и я, — мы все будем жить…»

Перевод Е. Михелевич.

Солдат вернулся домой только под утро. Он бросился на кровать и крепко заснул. Часов около восьми в дверь постучала мать. Он не проснулся. Мать дала ему поспать еще полчаса, хоть и была очень встревожена телеграммой. Потом вошла в комнату и начала его расталкивать. У него были такие бицепсы, что двумя руками не обхватишь.

— Вставай, Герман!

Солдат приоткрыл глаза и кивнул головой.

— Да вставай же, — сказала мать, — телеграмма!

— Чего тебе? — спросил он тихо.

На заспанном лице солдата отразилось недоумение, потом он недоверчиво улыбнулся, вздернув брови, и глаза снова закрылись.

С тяжелым вздохом мать раздвинула занавески на маленьких оконцах, чтобы впустить в комнату свет. Мужчина, лежавший на кровати, потянулся, грудь его была покрыта светлыми волосами. Когда старуха вышла, он вскочил, прошел, шлепая босыми ногами, в угол, где на железной подставке стоял кувшин с водой. Поднял кувшин и отпил воды: его мучила жажда, — ночью он крепко выпил.

«Лучше бы пива, — подумал он, — нет ничего лучше пива, когда хочется опохмелиться!»

Опуская на место кувшин, он недовольно посмотрел на себя в зеркало: лицо его было немного припухшим. Потом поставил на пол таз, встал в него обеими ногами и опрокинул кувшин себе на голову. Почти вся вода пролилась мимо. Она растеклась по короткому листу линолеума и побежала в широкие щели между половицами. Ощущение влаги было ему приятно, и он не спешил одеваться.

Мать снова открыла, но испугалась голого мужчины, который был ее сыном. Герман быстро натянул брюки и закричал:

— Да входи же, входи!

— Ты, видно, вчера совсем забыл, на каком ты свете, — сказала она, укоризненно покачивая головой, но вдруг заметила лужу на полу. — Надо подтереть, не то протечет насквозь, — проворчала она и принесла из кухни тряпку. Сын смотрел, как она, ползая на коленях, вытирала пол.

— Нечего было беспокоиться из-за такой малости, — произнес он.

Мать швырнула мокрую тряпку в таз и, подняв голову, взглянула на него.

— Что там написано, в телеграмме-то? — спросила она.

— А ты ее куда дела? — строго спросил Герман.

— Да на столе же она, на столе! — вспылила мать. — Совсем уж ничего не видишь, глаза заплыли, что ли?

Грубые солдатские пальцы развернули бумагу: она громко зашуршала.

Старуха все еще стояла на коленях и смотрела на сына, на его широконосое лицо, на голую грудь, поросшую светлыми волосами. «Вот он какой, мой парень», — думала она. Она гордилась сыном, и ей стало неловко за свои спутанные волосы и грязный платок, накинутый на плечи. Во взгляде ее маленьких серых глаз отражались нежность и страх.

— Выходит, мне еще вчера надо было ехать! — медленно проговорил Герман. Он смотрел поверх телеграммы прямо перед собой, на комод, где под стеклянным колпаком красовался свадебный убор матери. Шелковая подушечка, на которой лежал венок, была изъедена молью.

— Но ты же здесь всего два дня, — сказала мать. — А отпустили тебя на целую неделю.

Солдат пожал плечами.

— Отпуск полетел ко всем чертям, — проворчал он. Свернул телеграмму трубкой. Насупился.

Тяжело вздыхая, — это уже вошло у нее в привычку, — мать поднялась на ноги.

— Пойду сварю-ка я кофе, — успокоительно сказала она, — от него и отцу твоему всегда, бывало, полегчает.

Солдат все еще стоял у стола. Он выпятил нижнюю губу, и хмуро уставился куда-то в пространство:

— Значит, надо ехать.

Он злился. Злился, что пропьянствовал всю ночь. Лучше было остаться после кино с Эммой. Но ему хотелось выпить, и он проторчал до утра в пивной, хоть и пообещал Эмме, что придет потом к ней. Одна кружка следовала за другой; сколько же раз их наполняли? Пять, шесть? А в промежутках пили еще шнапс, отдающий землей. Никуда Эмма не денется, подумал он тогда. Толстяк провозгласил тост: «За наш вермахт, которым мы вправе гордиться». Так и не попал Герман к Эмме.

— Ничего хорошего и быть не могло, — сказала мать и поставила кофе на стол. — С чего бы это нам вдруг телеграммы получать? Вот и надо тебе ехать.

Он взял со стола ломоть хлеба. Были и соленые огурцы. Потом налил кофе в большую жестяную кружку и присел к столу. Мать неподвижно стояла рядом. Она придвинула к нему кувшин с молоком и смотрела, как он ест.

— Едешь, значит, — повторила она.

Солдат жевал, в углах рта у него ходили желваки.

— Так и не успел ты мне печку починить, — снова завела она разговор. — Дымит все время, уголь совсем не горит. И у шкафа дверца сломалась. Не закрывается. Теперь-то все так и останется.