Бруно Апиц - Повести и рассказы писателей ГДР. Том I

Герман просидел до ночи; удивительными они тогда обменялись словами под затихавшие рыдания матери. А утром, как обычно, поехали вместе на завод. Когда Пауль вечером вернулся, жена, правда, не утешилась, но словно ошалела от бесконечных изъявлений сочувствия, которыми ее неожиданно осыпали люди.

Она сказала:

— Можно подумать, что мы невесть кто.

Не только соседи забегали один за другим, чтобы пожать ей руку, — явилась начальница квартала, приходили от Женского союза, от Трудового фронта, от Союза гитлеровской молодежи, от 178-го пехотного полка. Корешок сказал:

— Хоть бы они наполовину так о нем заботились при жизни.

Однако замолчал, не желая лишать жену и этого скудного утешения. Ей, видно, все-таки было легче, что люди поняли наконец, какой замечательный у нее был сын. Теперь и ей казалось, что ее единственный мальчик погиб не зря; он, как ей толковали кругом, пал за Германию, за свою нацию. Так думала мать. А что думал отец, неизвестно. Он никогда не говорил об убитом.

Пауль все еще возился с суповой костью, когда Герман добрался наконец до своей прирейнской деревушки Бинцхайм. Ему приходилось ездить дальше всех, с тех пор как он, после смерти родителей жены, перебрался в их домик. Зато, как только он проезжал мост через Майн и сворачивал на набережную, зловещий колпак густой мглы оставался позади. Рейн поблескивал между ивами. Герман слышал запах земли и воды.

Мария поджидала его на крыльце. Она повязала голову платочком и скорее напоминала крестьянку, чем жену рабочего. В ее ясных серых глазах светилась безграничная преданность. Когда Герман принялся за суп, который чуть-чуть пригорел, она испуганно наморщила брови, точно перед ней сидел строгий отец. Однако Герман ничего не заметил или сделал вид, что не заметил, и она выбежала из комнаты, весело напевая. При звуках ее чистого голоса он всегда испытывал укоры совести, оттого что женился на молоденькой пять лет назад. Но ему так хотелось, чтобы эта милая девочка внесла в его трудную жизнь хоть чуточку тепла. В первый год брака он не раз трепетал по ночам в ожидании, что эсэсовцы и штурмовики вот-вот оцепят их дом. Но он находил и утешение в том, что особенно мучило его: она даже не догадывалась об опасностях, которые почти чудесным образом миновали его. Ведь из группы прежних друзей уцелел только он; одни были арестованы, другие убиты, третьи бежали… Герман решил, следуя данному ему совету, сидеть смирно, чтобы сберечь себя для самого важного. Но разве можно сберечь неудержимо ускользающую жизнь? Как? Для чего? Время от времени его охватывало ощущение, что самое важное уже давно началось, а он все еще бережет себя.

Молодая женщина пела, оттого что он не побранил ее за пригоревший суп! А он думал о том, что ему говорили в детстве: кто жизнь свою потеряет, тот обретет ее.

Сынишка потянул отца за рукав. Каждый месяц его мерили у дверного косяка. Зарубки на нем показывали, насколько он вырос. Отец завел это, когда малыш едва начал ходить. На три ладони выше самой верхней отметки виднелась одна-единственная глубокая зарубка. Делая ее, Герман говорил себе: «Когда мой сын дорастет до сих пор, с Гитлером будет покончено. Я ни за что не отдам его в нацистскую школу». Мальчуган сбросил башмачки, в одних носках встал у косяка. Он сам водрузил себе на голову единственную книгу, лежавшую на комоде. Это была Библия его бабушки; мать не расставалась с этой книгой. Он выпрямился изо всех сил, так как ему очень хотелось дотянуться до самой верхней зарубки. А Герман думал: «Да, время идет. Нам нужно торопиться. А конца что-то не видно. Скоропалительная победа во Франции всем головы вскружила. Нечего малышу спешить — он и так растет слишком быстро». И Герман подумал, что необходимо хоть раз, хоть один-единственный раз, поговорить по душам с Францем, — одиночество становится нестерпимым. Но все это он думал и чувствовал не потому, что был канун, а потому что он думал и чувствовал то же самое каждый вечер.

Едва начало светать, как Герман, еще ничего не соображая спросонья, хотя и вымылся до пояса холодной водой, поспешил, спотыкаясь, к своему велосипеду. Его злило, что и в воскресенье приходится работать. Жена, напоив его кофе, снова прилегла вздремнуть. В занавешенных деревенских окнах мерцал свет. Над ивняком блещут звезды, слишком яркие и заметные, явно нарушая приказ о затемнении. Когда Герман подъехал к перекрестку, где от набережной отходила дорога в деревню Ридлинген, звезды уже побледнели. Там его ждала, повернувшись к нему лицом, группа мужчин.

В сумерках он не мог узнать их. Но его сердце, точно оно было какими-то особыми, сокровенными нитями связано с этими людьми, которых Герман даже еще не различал в полумгле, угрожающе забилось.

— Ну, Герман, — приветствовали они его, — что ты теперь скажешь?

— Я? Насчет чего?

Сейчас, когда его обступили эти побелевшие лица, когда лихорадочно блестевшие глаза впились в него, он понял: произошло что-то чудовищное. И он почувствовал, что они поджидают его здесь в надежде получить от него объяснение — именно от него, хотя он и держится всегда особняком, молчаливый и замкнутый.

— Он еще ничего не знает! — удивились рабочие. — Представьте, он еще ничего не знает! — И один из них, по фамилии Зиверт, глядя на него в упор, заявил: — С русскими воюем!

Все уставились на Германа, точно эта весть была магической формулой, отпиравшей все тайники. Но рабочие, не видевшие в утренних сумерках, как побелело его лицо, уловили только появившееся в нем непонятное выражение гордости и замкнутости. Зиверт продолжал смотреть на него — глаза в глаза. Но что-нибудь надо было сказать, и Герман сказал:

— Что ж, мы и с этим должны справиться.

Зиверт отвел глаза, разочарованный и успокоенный, так как ему не удалось подметить ничего предосудительного. Старик Бенч задумчиво покосился на Германа. Он знал его с давних пор. Что Герман хотел сказать своим ответом?

Вдруг все, словно опомнившись, кинулись к своим велосипедам. Когда они катили по набережной, до Германа доносились обрывки фраз: «Это начало…» — «Это конец…» — «Это надо было предвидеть…» — «Этого надо было избежать…» — «Ну, а теперь скоро кончится…» — «Сейчас только начнется…» Он же, Герман, когда они уже подъезжали к мосту, куда отовсюду из окрестных деревень стекались рабочие с растерянными, потрясенными лицами, он, Герман, почувствовал, что его домик, его жена и сын остались далеко позади, как меркнущее воспоминание, и что он в последний раз едет мимо всего этого — мимо узловатых ив, колоколен на том берегу, мимо пристани с двумя причалами — и уж никогда больше этого не увидит. А когда он миновал обе заставы и очутился в фабричной зоне, он ощутил дыхание смертельной опасности так близко, как это бывает с теми, кто решил больше себя не беречь. И вот они столпились у моста через Майн, все эти рабочие, приехавшие кто на паромах, кто по дорогам и проселкам из окрестных деревень. И во всех лицах, — так, по крайней мере, казалось Герману, — трепетало что-то, точно они, уже начавшие разлагаться в могиле, именно сегодня, в утреннюю смену, были пробуждены от вечного сна. Он подумал: «Неужели они и сегодня выстоят свои десять рабочих часов и выполнят положенную норму, хотя знают наверняка, что все это будет брошено против Красной Армии? Нет, мертвых не для того пробуждают, чтобы они опять вернулись в прежнюю жизнь. Нет, невозможное невозможно».