Бруно Апиц - Повести и рассказы писателей ГДР. Том I

Герман заметил, что наискось от него стоит Бенч и как раз закрывает рот, разинутый для «хайль». Казалось, он и сам ошеломлен своим выкриком, как бывает ошеломлен «порченый», вдруг услышав звериный вой, вырвавшийся из его собственной глотки. Герман увидел и Кресса — тот стоял на помосте с начальством. Его лицо до самого кончика носа, казалось, застыло в высокомерном равнодушии. В этой ледяной коре ничего не отражалось извне, и не было в ней никакой трещины, которая позволяла бы заглянуть внутрь.

Герман первым прошел через контроль, за ним, как и утром, следовал Зиверт. Герман не озирался по сторонам, избегая всяких встреч. Он тут же укатил, чтобы не попасть в сплошной поток велосипедистов и чтобы поскорее очутиться дома. Когда он выбрался из густой пелены тумана, ему почудилось, что равнина уходит в бесконечность. Патрулей оказалось гораздо больше, чем обычно. Все остальное было как всегда. «Только видишь все отчетливее, — думал Герман, — как после возвращения из долгого путешествия». Крыши и башни города на том берегу были очерчены так ясно и резко, словно все это навеки или в сновидении. Ивовые пни у набережной, камыши, запах воды — ничто не изменилось. Зато гораздо легче было исключить себя самого из всего этого, гораздо легче было отрешиться от себя. Когда он въехал в деревню, вечер был еще светел и мягок. Но лежавшие вверх по течению Рейна на восточном берегу поля и деревни, колокольни и луга уже начали неприметно меркнуть. Первый день кончался. Время, о котором думали, что оно конец всех времен, шло дальше. И люди уже знали, что за днем Страшного суда опять последует день, который уже не будет ни таким страшным, ни таким необычным.

Герман лежал на кровати. Это утро у него было свободно, и он наметил себе кучу дел, но когда он попытался встать, каждая мышца и каждый нерв запросили покоя.

На заводе его считали человеком необходимым и незаменимым. Значительная часть рабочих были иностранцы и военнопленные, с тех пор как их решили использовать. Благодаря благоразумию Германа в его цехе почти не возникало трений. Хотя он старался не сближаться с рабочими слишком открыто, между ним и коллективом сразу же установилось безмолвное взаимопонимание.

Однажды старик Бенч, после того как они долгое время избегали друг друга, сказал Герману:

— Теперь ты видишь, что бороться бесполезно. Даже военнопленные не борются. Они сами делают гранаты, которые будут применяться против их собственной страны. — И продолжал, все более горячась, так как Герман упорно молчал: — Ведь если двое-трое что-нибудь предпримут, их сразу сцапают, а на их место поставят новых. Нас слишком мало. Раз никто не участвует, никто не поддерживает, все это ни к чему. А вы? Ведь у вас были какие-то планы. А чего вы добились?

Корешок работал уже в другом цеху, где иностранцев старались разбавлять старыми кадровыми рабочими. Франца давно взяли в армию. Он так быстро исчез с их горизонта — прямо как в воду канул, — что Герман, вместо боли, испытывал только чувство невыразимой пустоты. Особенно остро ощущал он эту пустоту всякий раз, когда проезжал то место, где дорога из Шмидхайма выходила на шоссе и где Франц теперь уже не встречал его.

Подремывая, прислушивался он к мурлыканью жены, спокойному и ровному, точно жужжание пчелы или песенка сверчка. Он слышал, как чем-то застучал его мальчик, жена перестала петь, побранила сына и снова запела, но не с начала, а с той самой ноты, на которой она остановилась, чтобы побранить малыша. От этого Германа опять стало клонить в сон. Обычно он и утром и вечером думал об одном и том же. Он думал: «Что делать? Того прежнего, с чем хотелось бы опять восстановить связь, уже нет; оно неуловимо. И то, что в душе у одного продолжает жить с прежней силой, как и в первый день, у других осталось только как воспоминание. Нельзя судить о людях по себе. Приходится с каждым начинать сначала. А те, что когда-то будили в людях первое сомнение, — как они действовали? С чего начинали? И с кого?» Эти мысли не оставляли его до тех пор, пока за дверью не начинала петь жена своим веселым, милым голоском, словно сверчок или пчела. Тогда ему чудилось, что вокруг него луга и облака, что цветет клевер, шумит мельница.

Жена снова умолкла. На этот раз она побранила сынишку за то, что он недостаточно быстро отпер дверь. Кто-то пришел. Затем Герман услышал, как жена его разговаривает с другой женщиной, голос которой показался ему знакомым. Мария вошла на цыпочках, чтобы не разбудить мужа, если он еще спит. Увидев, что его глаза открыты, она сказала:

— Там опять эта женщина пришла, она уже раз была у нас. Ее прислали те люди — знаешь, которые уступили нам сад. Ей нужно что-то взять у тебя. Кажется, гаечный ключ; он как будто лежит в беседке.

Когда Герман вышел, его сынишка не отрываясь смотрел на девочку, которая пришла с незнакомой женщиной. Взгляд Германа тоже остановился на чужой девочке. В ясных, блестящих глазах девочки, спокойно смотревших ему в глаза, в очертаниях округлого лба, даже в повороте головки с косами было больше сходства с ее матерью, такой, какой он ее помнил десять лет назад, чем с той женщиной, которая сейчас стояла перед ним. Женщина насмешливо поглядывала на него. На лоб ей падала искусно начесанная прядь волос, скрывавшая изувеченный глаз.

Она сказала:

— Такого ключа теперь не купишь. Так что сделайте одолжение, поищите у себя в ящике с инструментами.

Герман уловил во взгляде ее здорового глаза какую-то горечь и суровость. Он кивнул:

— Давайте выйдем и поищем. Может быть, он завалился куда-нибудь.

В сопровождении женщины и обоих детей он обогнул дом, вышел в поле и направился на свой участок. Девочка отбежала в сторону и сорвала что-то. Она присела на корточки, а над ней в небе плыли пушистые весенние облачка. И казалось, что и облачка, и кусты, и молодые, еще бледные зеленя — все это точно обступило ее маленькую фигурку.

Герман заметил:

— Твоя дочь будет такая же красавица, какой ты была, Лотта. Мы ужасно гордились тобой. Нам казалось тогда, что ты — образ нашей молодости.

Женщина тихо ответила:

— Да, смотреть на нее — утешение.

Они дошли вдвоем до беседки, которую Герман в прошлое воскресенье уже начал красить к весне. Они не стали искать никакого ключа, а просто уселись на скамейку, и Герман сказал:

— Я весь год тосковал о человеке, с которым можно бы поговорить откровенно. Иной раз мысли просто душат, оттого что всегда бываешь один. Хотя я и привык.

Лотта сказала:

— И я потому же пришла к вам.

Они помолчали, как будто даже помолчать вдвоем — и то облегчение. Затем Герман начал:

— Ты все еще не имеешь никаких вестей о Франце?

Она так сильно сощурилась, что изувеченный глаз совсем исчез в складках сморщенной кожи. Она и не думала теперь прикрывать его вьющейся прядкой волос. Она сказала: