Бруно Апиц - Повести и рассказы писателей ГДР. Том I

Где-то поблизости негромко застрекотал мотор, но Герман не обратил на это внимания. Он оставил без внимания и то, что позади него к берегу пристал катер. И только когда громко назвали его фамилию, он вздрогнул.

Чей-то оклик, чья-то рука, внезапно опустившаяся на его плечо, неожиданное вторжение незнакомца в его уединение, незаметные подробности, сопутствующие сближению людей в человеческом обществе, уже давно стали для Германа сигналами тревоги, вестниками возможной опасности. Он был особенно настороже с тех пор, как начал организовывать маленькие обособленные группы. Связные постоянно менялись и не входили в состав какой-либо группы, так что люди не знали друг о друге. Только Герман знал все, Пауль знал свою часть, Шанц — свою. В один прекрасный день и старик Бенч заявил о своем желании участвовать. Он долго грыз себя за то, что тогда по пути на завод наобещал с три короба, а сделать ничего не сделал. Уже много раз объяснял он самому себе, почему он-де знал наперед, что никто не будет участвовать, даже те, кто твердо обещал, — потому что сначала надо все хорошенько подготовить, с бухты-барахты такие вещи не делаются. Когда сосед по станку однажды показал ему листовку, которую он нашел в ящике с инструментами, Бенч решил, что если где-нибудь что-нибудь делается, то, уж во всяком случае, не без участия Германа, — теперь, как и раньше. И он завел с Германом разговор:

— Послушай-ка, тогда люди просто трепались. Но если вы опять надумали и вам понадобится человек, на которого вполне можно положиться, — пожалуйста, не забудь про меня.

А Герман ответил:

— Я не знаю, о чем ты говоришь, Бенч. — Однако Паулю он намекнул, чтобы тот при случае занялся Бенчем.

Так у них постепенно набралось десять — двенадцать человек. А по временам им казалось, что на этом огромном заводе в разных концах возникают, совершенно независимо от них, отдельные группы. Затем вдруг начались аресты; людей вытаскивали ночью из квартир или забирали при выходе с завода. Среди тех, с кем они имели дело, взяли двоих; хорошо, что остальные не были с ними связаны. Так и не удалось установить, случайно схвачены эти люди или по вескому подозрению, велась ли за ними длительная слежка или среди них скрывался шпик. А могло быть и так, что шпика арестовали вместе с другими — для виду.

Остальных так и не выследили, но зато кончился приток новых людей. Выбывших никем не удавалось заменить. Между их замкнутой группой и нацистами лежало что-то вроде «ничейной земли» — колеблющаяся, выжидающая, нерешительная людская масса. И если оттуда вначале раздавались такие заявления, как: «С нацистами не совладаешь» или: «Видите, они опять верх взяли, они даже вернули себе своего дуче, это была чистейшая авантюра», то теперь говорилось: «Война и без нас кончается» или: «Мы уже столько вытерпели, так неужели же рисковать напоследок?» Это было как эхо, которое, вместо того чтобы зазвучать в долине, опять замирало в горах.

Когда Герман услышал позади себя голос, назвавший его по фамилии, он подумал: «Вот оно». Он притворился, будто не слышит. Затем с нарочитой небрежностью приподнялся на локте.

Он мог бы, конечно, сообразить, что полиция не стала бы так с ним возиться. Сначала Герман не узнал того, кто направлялся к нему по песчаной дюне. Кресс воспользовался воскресным утром, чтобы прокатиться на моторной лодке. Он опустился наземь рядом с Германом.

— Мне давно хотелось побеседовать с вами наедине; я заметил со своей моторки, где вы любите играть по воскресеньям со своим малышом.

Герман промолчал. С лица Кресса, которое было ему достаточно знакомо, он перевел взгляд на булавку в галстуке в виде изящной, художественно выполненной маленькой свастики, такой скромной, такой незаметной, что одних она должна была успокаивать своей непритязательностью, других смягчать.

— Вы, наверно, не раз удивлялись, — продолжал Кресс, — почему я после того вечера, когда мы встретились во Франкфурте, чтобы сказать друг другу, чем кончился побег Гейслера, — с тех пор прошло уже больше шести лет, — почему я исчез со сцены. Я хочу сказать — ушел от борьбы.

Герман не отозвался. Он все еще не мог отвести глаз от скромной свастики на белой рубашке инженера. Кресс подождал ответа. Но так как ответа не последовало, он заговорил снова:

— И тот день, когда мы встретились, и все дни до и после, и самая страшная, неминуемая опасность, какую только можно было вообразить себе, — все это в сравнении с тем, что происходит сейчас, кажется мне ребячеством, юношеским приключением. Те дни были почти счастливыми, если сравнить их с теперешними. Мы дерзали. Мы были полны надежд, нам казалось, что если что-то удалось, то главное уже сделано. То, что мы принимали за поворотную точку, Герман, было на самом деле только незначительной точечкой, крошечным эпизодом. Тогда нам удалось победить. Но потом мне показалось совершенно бессмысленным рисковать моим хорошим местом, моим пока незапятнанным в глазах нацистов именем ради бесцельных эпизодов. Мне казалось разумнее дождаться поворотного пункта. Он наступит, в этом я был уверен. — Кресс опять помолчал. И так как Герман ничего не сказал в ответ, инженер снова заговорил: — Милый Герман, я убежден, что вы меня правильно поняли. Именно вы, иначе и вы бы не были все еще на свободе. Мне вы не вотрете очки, будто вы вдруг в корне изменились. Я разбираюсь в людях… Черт вас побери, Герман, да вы что, со мной разговаривать не хотите? Не для того я сюда приехал, чтобы слушать ваше молчание. Вы же знаете меня так же, как и я знаю вас.

— Чего вы хотите? — сказал Герман. — Что я должен рассказать вам? Я знаю не больше, чем вы. — И подумал: «Я уже дважды ручался за этого человека. А знаю о нем только то, что он два раза сдержал свое слово. Первый раз — тогда, при побеге. И потом Шпенглер зорко следил за нам во время проверки. Кресс нашел брак и промолчал. Он тогда и не заметил, что проверка была проверкой его самого».

Кресс продолжал:

— Но я не сидел так мирно, как вы думаете. И я уверен, Герман, в некоторых случаях дело не обходилось и без вас. И потому, что я был в этом уверен, я и вел себя так, будто ничего не замечаю. Вы знаете, Герман, что́ я имею в виду. Если бы я тогда не промолчал, все это могло бы плохо для вас кончиться. Для вас и для кое-кого из ваших друзей. В те дни, Герман, — а вы знаете, о каких днях я говорю, — волна арестов прокатилась по всей стране. И у нас, не только на нашем заводе, но и в Хехсте. Нашлись и кроме вас люди, которым пришла в голову та же мысль; правда, их было не слишком много, это тоже надо сказать, не настолько много, чтобы их нельзя было сейчас же выловить и прикончить или отправить в лагерь. А потом все пошло по-старому. Соотечественники все чаще предпочитали умирать геройской смертью на поле боя, чем под топором палача на тюремном дворе или еще от чего-нибудь в подвалах гестапо. А теперь, хотя у людей уже возникает предчувствие, что «тысячелетний рейх», пожалуй, скоро кончится, теперь они предпочитают сохранить свою жизнь и увидеть, что будет дальше. Раньше они думали: «Делай, не делай, все равно ничего не изменится». А теперь они думают: «Дело все равно идет к концу, зачем же мне рисковать?»