Бруно Апиц - Повести и рассказы писателей ГДР. Том I

— Не трудитесь, Герман Шульц, отрицать свое соучастие. Ведь у нас есть, так сказать, отпечатки ваших пальцев, ваш опознавательный знак. — Он опустил взгляд на лежавшие перед ним бумаги. Однообразие его чтения смягчалось интонациями глубокой удовлетворенности: — Следствие, произведенное тут же, на поле боя, установило, что часть упомянутых гранат была изготовлена двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года в Грисхайме, в цеху Б, контрольный номер такой-то, и что они были в указанном месте и в указанное время вами проверены.

«А я, со своей подозрительностью, зря обвинял и Кресса, и Шанца, и Абста», — подумал Герман.

И, точно оба они могли обмениваться своим торжеством и своей растерянностью, лицо однорукого следователя становилось все растеряннее, по мере того как лицо Германа все больше озарялось торжеством.

— Он жив, — сказала Лотта, — представь себе, он жив!

Мария медленно обернулась. В ее детском личике засветилась пугливая радость. Затем этот свет померк, она опустила голову, словно только сейчас поняв, кто именно жив. Конечно, не Герман, ее муж, — его давно убили, а мертвые не возвращаются. Она никак не могла свыкнуться с тем, что теперь, когда война кончилась и то тут, то там возвращаются где муж, где сын, — именно Герман исчез навеки.

Выходя замуж, она не могла понять, почему ей досталось на долю такое счастье и почему Герман, умный, серьезный, взрослый человек, самостоятельный и зарабатывающий деньги, обратил на нее внимание. Все окружающие считали ее глупенькой — и соседи, и собственная мать, которая сама о ней говорила: «Мои пятеро остальных, те похитрее будут. А эта только и знает что петь, никогда из нее ничего путного не выйдет». И как раз эта дочь заполучила такого завидного жениха. Мария поселилась в его маленьком домике, она стала матерью его ребенка. Герман всегда обращался с ней мягко, она даже не подозревала, что муж может так обращаться с женой. Ее отец вечно шумел и ругался. Сначала она была только удивлена и боялась Германа, оттого что он взрослый и умный. А потом глубоко полюбила его. Она заметила, что его радует, когда она с ним ласкова, и постоянно придумывала всякие ласковые и милые пустяки, чтобы его порадовать. Он любил также, когда она пела, а дома ее за пение только ругали. Он тихо слушал, и его лицо понемногу светлело. Она и другое пробовала ради него, но это ей меньше удавалось — шить, готовить и тому подобное; тут ей за другими женщинами было не угнаться.

И вот с той ночи, когда Германа увезли, все это кончилось. Она уже никогда не смеялась и не пела. Только изредка играли они с мальчуганом, как двое детей. Война, которая сметала целые фабричные поселки и разрушила город на том берегу так, что только два соборных шпиля торчали в небо из дыма и развалин, война забыла ее и ребенка в их маленьком домике — двух птичек в затерянном гнездышке. Они постепенно доели мешочек с мукой, этот маленький запас, который еще Герман принес им. И они умерли бы от голода, если бы по временам не находили утром на своем окне то одно, то другое. Люди клали эту пищу в темноте так неслышно, словно ее приносил туда дух умершего. Почему друзья Германа не приходят к ней днем, это она отлично понимала, хотя вначале ей было больно от одиночества.

Когда союзники достигли правого берега Рейна, когда нацистов прогнали, кое-кто стал к ней заглядывать. «Ах, милая фрау Шульц, они так следили за нами. А вашего Германа это все равно не воскресило бы». Мария не знала, что на это ответить. Она никогда не умела разговаривать с людьми. И гости стали бывать все реже. Ведь на обоих берегах и без нее много вдов и сирот, и тут уж не до воспоминаний о том, кто и где убит. Когда из Шмидхайма к ней приходила Лотта, обе они всегда старались сделать друг другу что-нибудь хорошее. Однажды Лотта обмотала шею Марии собственной шерстяной шалью. А Мария как-то сунула ей в карман остаток манной крупы. Лотта и сегодня, как обычно, прихватила свою дочурку, которая любила играть с малышом. Точно цветок, тоненький, но сияющий, росла эта девочка во всей своей прелести на иссохшей почве горя и нищеты.

Дети сидели под окном, втайне надеясь получить супу. Они прислонились друг к другу головками, и пальцы их сплелись от дружеской нежности и усталости.

— Представь себе, он возвращается, — сказала Лотта. — Хайнер привез мне от него записку: почерк его. Значит, твой Герман был прав, его не убили. Он только попал в плен, он был очень далеко, на другом конце Советского Союза — ведь Россия такая огромная страна, и это все равно что на конце света. Поэтому ему долго ехать, но он приедет.

— Да, — сказала Мария, — ему долго ехать, но он приедет.

И вдруг Лотта заговорила с ней так, как обычно говорила только с Германом:

— А мне, Мария, когда мне говорят: «Он приедет», — даже когда он сам пишет, — тебе я могу сказать, ты не осудишь, — мне все-таки на минуту кажется, что это приедет другой. Знаешь, тот, — добавила она вполголоса, — которого в тридцать третьем году убили, отец моего ребенка. И мне все кажется — если все возвращаются, то почему бы не вернуться и ему? Но вернется Франц, и он вернется как посланец от них всех.

Мария чуть вздрогнула, когда Лотта ее обняла. Ее и без того бледное лицо еще больше побелело, точно последний жар в душе погас.

Лотта с девочкой возвращались домой. На набережной она встретила молодого паренька, который уже издали показался ей знакомым. Она вспомнила, что он заходил к ней две-три недели назад и расспрашивал о Франце. Она была так взволнована доброй вестью, что остановила его и показала письмо. Он сказал:

— Значит, кое-кто уцелел, и мы опять соберемся вместе. — И в его лице и в словах угадывалась скорбь о тех, кого уже никогда не будет.

Худенькая девочка в слишком коротком плохоньком платьице пряталась от вечернего ветра за спинами взрослых. С того берега, с уцелевших церковных колоколен, донесся вечерний звон. И от этого звона казалось, что разрушенный город еще раз восстал из пепла. Шпенглер погладил девочку по голове. Он повернул к себе ее посиневшее личико, и от его прелести, которую ничто не могло стереть, у него сжалось сердце. Он резко сказал:

— Вырастет — будет красавицей!

И Лотта ответила, не задумываясь:

— А ты знал ее отца, Зайдлера?

— Нет, — отозвался Шпенглер, — какого Зайдлера?

— Впрочем, я глупости говорю. Как ты мог его знать? Ты еще был тогда ребенком.

Задумавшись, шагал он теперь на другой конец деревни. Время от времени его тянуло в маленький домик. Вернувшись после войны, он сразу же узнал о судьбе Германа и отправился на тот берег, в деревню, чтобы повидать жену своего друга. Впоследствии Марии казалось, что она уже тогда по стуку в дверь почувствовала, что пришел какой-то особенный гость. Но это был совсем незнакомый молодой человек в потертом костюме. Он спросил: