Бруно Апиц - Повести и рассказы писателей ГДР. Том I

Подбежал сынишка Германа:

— Пойдем домой, мать ждет обедать.

Герман встал.

— Там, в моторке, лежит моя куртка, — сказал Кресс, — сбегай-ка, принеси ее, мальчик. — Он вскочил на ноги, схватил Германа за рукав и сказал: — Как все это отвратительно! Нет, я не такой, и у меня не так, и вы этого тоже не думаете, Герман. Я не хочу трусливо выжидать, не хочу, когда все это кончится, сказать о себе: «А я все-таки выжил». Я хочу что-то делать вместе с вами. Я лучше всего знаю вас, и я хочу, чтобы вы указали мне, что делать. — Мальчуган помахал из лодки курткой. Времени было в обрез. — Не говори, что вы ничего не делаете. Если хочешь, продолжай молчать. Я не могу заставить тебя доверять мне, но я знаю, что ты до сих пор остался верен себе. И я знаю, что вы продолжаете существовать. Когда в прошлом году мои коллеги с возмущением показывали ваши листовки, я сразу понял, в чем дело; мне стало ясно, на чей след я набрел. И я испугался за тебя. Потом, после целого ряда арестов, они успокоились, вероятно, решив, что переловили всех, кого следовало.

— Теперь я все рассказал, я ничего от тебя не утаил. Большего я не могу сделать. Прошу тебя, обдумай, могу ли я участвовать и как я могу участвовать. Каждый день, когда я еду на работу и обратно домой, со мной многие заговаривают. Я уж догадаюсь, кто от тебя. — Кресс погладил по голове мальчугана, вернувшегося с курткой, и сказал другим тоном: — Так я буду ждать.

Пошарив в кармане, он достал пачку папирос и зашагал к тому месту, где была причалена его моторная лодка. А мальчик потащил Германа в противоположную сторону — к дому. Герман услышал у себя за спиной стрекотание мотора, все более удалявшееся по направлению к городу. Он подумал: «С ним нужно начинать чрезвычайно осторожно, чтобы он в самом худшем случае не мог выболтать слишком много».

Пока сын еще был дома, жена Пауля усиленно молодилась, чтобы люди не замечали, насколько она старше мужа. Корешок был не только моложе, он был гораздо ниже ее и худее. Когда же старики остались одни, она перестала следить за собой. Казалось, фрау Боланд смешивала теперь друг с другом мужа и сына, или они, может быть, сливались для нее в один образ. Она бранила Пауля за пятна на брюках или за потерянные носовые платки, бранила, когда он возвращался слишком поздно или забывал сделать какую-нибудь покупку. Шанца она терпеть не могла за то, что он был резок и самоуверен, и за то, что Пауль вечно торчал у него в сарае. Герман же был ей приятен. Он был ласков с ней в страшную минуту, и вместе с тем понимал, что лучше к этой минуте никогда не возвращаться. Он оказывался тут, если был нужен, и не появлялся, если в нем не было нужды. Вообще это был, по ее мнению, в высшей степени порядочный человек.

Когда всякие отсрочки и брони были отменены и Пауля в конце концов взяли в армию, фрау Боланд стало жутко в опустевшей квартире, которая казалась ей еще более пустой оттого, что теперь у нее было достаточно свободного времени, чтобы неутомимо скрести и чистить, и не было никого, чтобы пачкать. Она уходила на сдельную работу в военную пошивочную мастерскую, а когда возвращалась, штопала и чинила оставшуюся одежду мужа.

Вскоре после отъезда Пауль написал ей из учебного лагеря в Средней Германии, где ему предстояло пробыть некоторое время. С тех пор чувство пустоты стало невыносимым. Фрау Боланд только и жила ожиданием почты. Вернувшись домой, она всегда выискивала себе какую-нибудь новую работу. Она распарывала матрацы, вытряхивала на пол морскую траву, которою они были набиты, затем опять равномерно набивала их, — Пауль, уверяла она, на одной стороне пролежал ямку; теперь наконец можно спокойно все сделать заново, как будто они только что поженились. Но вечером, когда фрау Боланд отпирала дверь, у нее начиналось сердцебиение. Она так и ждала белого пятна на полу, — может быть, почтальон подсунет письмо под дверь.

И вот однажды она увидела такое белое пятно. Она подошла поближе к окну, откуда падал предвечерний свет. Но когда она пробежала письмо, она решила, что это какое-то недоразумение. Невозможно, чтобы это пришло на ее адрес; невозможно, чтобы там действительно было сказано про Пауля. Это — бестолковое письмо, оно не имеет никакого значения. И день сегодня такой же, как и все дни, — самый обыкновенный день без писем. Пауль написал ей одно письмо, и потом от него больше ничего не было. Он не мог быть убит, ведь его только что взяли.

Она и соседке ничего не сказала, когда та зашла к ней с какой-то просьбой. И пока женщина болтала, она даже взялась опять за шитье — за самые рваные штаны Пауля — и продолжала накладывать заплатки. Она шила еще несколько минут и после того, как соседка ушла. Когда она услышала, что рабочие возвращаются домой, она опять спустилась вниз и встала на пороге, поджидая Германа.

— Посмотри-ка, — сказала она, — я только что получила.

Он взглянул на слово «убит» между ее пальцами, а затем перевел взгляд на ее лицо. Но в ее чертах он не увидел той боли, которая пронзила все его существо. Она спросила его с усмешкой:

— Ну, разве можно верить такой нелепости?

Это и была нелепость. Корешок с его живыми, пристальными глазами не мог лежать где-нибудь изрешеченный пулями или растерзанный на куски. Не могла оборваться жизнь, которая была нужна и по ту и по эту сторону фронта. Правда, с гранатами у Пауля был свой, особый счет. Но Пауль еще обязательно вынырнет где-нибудь, будет катить на велосипеде, или дежурить за станком, сосредоточенно поджав губы, или молча сидеть в уголке своей кухни, как сидел, когда Герман был у них в последний раз.

Теперь нечего было опасаться, что жену Пауля охватит бурное отчаяние, что она будет выкрикивать хулы и проклятия, как при известии о гибели сына. Она не переставая шевелила губами, но не произносила ни слова. Внутри у нее все дрожало, но снаружи ничего не было заметно. Она только растерянно шарила вокруг себя.

Шанц поднялся наверх. Герман видел, что и у него все внутри похолодело от боли и горя. С тех пор как Пауля взяли в армию, Герман и Шанц делали попытки сблизиться, но только сейчас, во время этого горестного посещения Боландов, могли они попристальнее вглядеться друг в друга. Они обменялись кивком и поняли, что, невзирая на все, это самое подходящее место и время, чтобы незаметно условиться о следующем свидании. Им все еще чудилось, что Пауль вот-вот просунет между ними голову и дважды кивнет или насмешливо проворчит себе что-то под нос.

— Они идут, — сказала Мария.

Она проснулась раньше Германа. Заслышав приближающиеся шаги, она приподнялась в кровати еще до того, как позвонили. Герман нередко лежал целые ночи без сна рядом с крепко спящей женой, ловя каждый шорох и рисуя себе приход палачей; и когда все потом стихало, он еще долго мучился мыслями о том, что будет с женой и ребенком, если его заберут.