Бруно Апиц - Повести и рассказы писателей ГДР. Том I

— Я знаю столько же, сколько и ты. Наверное, день национального траура относился и к нему. — Она загребла носком башмака песок, затем продолжала: — Я ведь уже привыкла терять то, что мне дорого. Верно, сердце всегда чем-то прочным прикрывается. Ведь, кажется, живого места не осталось. И откуда только берутся силы снова радоваться и снова страдать? Началось с того, что они убили моего друга. Это случилось летом тридцать третьего года. А теперь они Франца отправили на Восточный фронт, и уж как он там — истек кровью или замерз — одному богу известно.

Герман торопливо сказал:

— Этого ты знать не можешь.

Женщина хотела что-то сказать, но удержалась. Она внимательно посмотрела на Германа. Она чувствовала, что его дружба с Францем более нерушима, чем их дружба — между женой и мужем. Он не желал мириться с неизбежным. Он не мог удовлетвориться чувством горечи и ненависти.

— Я не верю, — сказала Лотта, — что он в третий день воскреснет из мертвых.

— А я далеко не уверен, что он действительно умер, — резко возразил Герман.

— Но ведь он был как раз там. Под Сталинградом вся армия погибла.

— Я в прошлой войне участвовал с первого до последнего дня. И я отлично знаю, что это значит — гибель целого корпуса. Никогда люди не гибнут массами. Всегда окажутся и такие, которые лежат с переломанными ребрами и простреленными ногами во всевозможных ямах и воронках, и такие, которые заблаговременно переползли к противнику. Многих забрали в плен. На этот раз им не удалось заморочить нам голову всякими «хайлями» да знаменами. Вот они и устроили другое представление — спущенные флаги и траурные марши.

Девочка заглянула в беседку. Герман сказал:

— Возьми-ка моего мальчугана, он знает, где на вербах еще есть барашки.

Они смотрели вслед детям, уходившим по залитому солнцем полю.

— У нее отец убит, — сказала Лотта более спокойным, далеким голосом, — отчим, вероятно, тоже. Уж что она из своей жизни сделает при этих обстоятельствах, не знаю.

— Кое-что получше, чем мы сделали из своей. Ведь мы ей, в общем, не сумели подать пример; мы ее только научили, как мучиться и страдать.

— Ну нет, не только это, — сказала Лотта. Она небрежно откинула назад волосы, как делала в былые дни. И в ее изувеченном глазу между сморщенными веками вспыхнули такие же искорки, как и в здоровом. — Мы знали и хорошее, но только его было мало на нашем веку. В этом наша беда. — Она продолжала жестко: — А ты разве лучше жил? Разве ты всегда действовал как надо? В первый день войны против Советского Союза вы были на все готовы. И вы что-то делали.

Герман подумал: «Значит, Франц ей все-таки рассказал».

— А потом, — продолжала она, — вы увидели, что вы одни, и притихли… Францу пришлось эти самые гранаты в русских бросать. Пауль продолжает добросовестно корпеть на том же заводе. А ты — ты так хорошо делаешь свое дело, что даже оказался незаменимым.

— Да, — сказал Герман, — я делаю свое дело так хорошо, что в нужную минуту еще окажусь на месте.

Он употребил то самое выражение, которое всегда ненавидел. И Лотта ответила именно так, как он раньше сам себе отвечая:

— А когда же это будет? Нужная минута давно наступила!

— Давно, но мы не были готовы. То есть мы трое — да. И мы воображали, что достаточно нам начать. Что достаточно подать знак. Мы воображали, что и другие то же переживают. Но это была ошибка. Мы мерили всех по себе.

До них донесся визг детей, бежавших наперегонки к беседке. Девочка, запыхавшись, остановилась перед матерью. Она сказала:

— Эти барашки совсем как цыплята.

— Нет, они как барашки, — упрямо заявил мальчик, — поэтому их так и зовут.

Все вместе они двинулись в деревню, дети впереди. Герман сказал:

— Вот и кончен наш разговор, а ведь мы только что начали.

— Все-таки мне легче стало, — сказала Лотта. — Я не жалею, что пришла.

Герман обратился к жене, ожидавшей их на крыльце:

— Всю беседку перерыли, нет там гаечного ключа.

Когда Лотта с дочерью ушли, Мария сказала:

— Ну и хорошо, что ваша старая ссора из-за насоса наконец кончилась.

Возможность поделиться с кем-нибудь угнетающими тебя мыслями или хотя бы только молча идти рядом с тем, кто несет то же бремя, что и ты, уже сама по себе приносит облегчение. То, что раньше было преимуществом Германа, стало теперь преимуществом Пауля; и правда, Пауль всегда бывал рад по дороге на завод встретиться с Германом, избегавшим хождений в гости, и он каждый раз ухитрялся выжать из своего спутника какую-нибудь новость или хотя бы объяснение новости. Корешок никогда особенно не задумывался. Он редко испытывал разочарование, редко обольщался ложными надеждами, и смутить его было трудно. То, что Герман говорил, не вызывало у него никаких сомнений. Он верил каждому слову друга. Он и не подозревал, как бился Герман над всеми этими вопросами, чтобы найти хоть сколько-нибудь удовлетворительное объяснение.

А Корешок не чувствовал себя ни сбитым с толку, ни подавленным всем этим триумфальным ревом, которым при каждой новой победе его пытались оглушить луженые глотки людей и громкоговорителей. И когда эти голоса значительно сбавили тон и уже не гремели, а рокотали под сурдинку, заверяя и успокаивая, когда люди с тревожным нетерпением стали ждать вестей о Сталинграде, он не слишком удивился. Гибель целой армии так же мало ошеломила его, как и поражение под Москвой в первую зиму войны. Он никогда не думал, что Гитлер может заявиться в Москву. Он ни на минуту не сомневался, что в событиях будет еще поворот, который, вероятно, сейчас и начался. Почему? Да потому, что поражение Советского Союза казалось ему таким же невозможным, как падение с неба солнца, луны и звезд. Бывают, конечно, солнечные затмения и звездные дожди, могли быть и тут временные отступления и жертвы; вот и у него убит единственный сын. Но законы жизни не могут быть нарушены.

Герман был рад, когда видел хотя бы издалека в толпе велосипедистов этого лохматого человечка, полного надежды и доверия. Как-то под вечер он дал велосипедный звонок под кухонным окном Пауля, выходившим на Майн. За последние дни опять произошло много такого, что просто задохнуться можно было, оставаясь наедине с собой. Надо все-таки еще разок зайти к Паулю. Зиверт как-то спросил мимоходом: «Что это, между вами черная кошка пробежала? Раньше, бывало, водой не разольешь!»

Открывая дверь, жена Пауля радостно воскликнула:

— Как хорошо, что вы опять к нам заглянули!

Герман вошел, окинул взглядом комнату и сел. Корешок встретил его из своего угла дружеским ворчанием. Комната, как всегда, блистала чистотой, окна и полы сияли. Пауль поставил ноги на газетный лист, который ему тут же подложила жена: ему лень было снять грязные башмаки.