Максим Замшев - Концертмейстер

Он все еще курит? Надо выманить его на лестницу, расспросить, зачем он явился.

Сильно ли он изменился?

В мыслях Светланы не осталось сейчас ничего для Арсения и бывшего мужа. Хотя до этого она только ими и была занята.

Дрожь внутри усиливалась. Кусок не шел в горло.

Лев Семенович страшно устал за этот день. И ужин для него превратился в муку. Попытки хоть как-то вовлечь странновато выглядевшего бывшего коллегу Светланы в общий разговор он оставил, и вовсе не потому, что тот, кого Светлана представила как Волдемара, вел себя не так, как от него требовала обстановка, а оттого, что его мощный мозг вдруг как-то растекся, утратил ясность и решительность, всегда ему свойственные, и требовал хоть какой-то передышки. Он принялся следить за хоккейным матчем, но это не помогло.

Димка иногда, совершенно не стесняясь гостей, громко чертыхался, когда спартаковцы запарывали очередную возможность выйти вперед. А после того как ЦСКА поймал соперника на контратаке и забил, на внука жалко стало смотреть. Он помрачнел и уставился в экран с такой яростью, словно она была способна помочь его любимцам отыграться.

В какой-то момент с кухни раздался свист — это любимый чайник хозяйки подавал привычный сигнал о том, что вода вскипела.

Воспользовавшись этим, Лев Семенович сказал, что чай не будет, и, пожелав всем чувствовать себя как дома, ушел к себе в комнату.

Голова чуть кружилась.

Он прилег на кровать, закрыл глаза. Арсений дома! Олег в больнице… Если Олег быстро пойдет на поправку, его выпишут, и они с Арсением вернутся в Ленинград. Что нужно, чтобы этого не случилось? Светлана должна снова сойтись с Олегом. Но это вряд ли возможно. Однако если он ничего не предпримет сейчас, чтобы Арсений остался в Москве или хотя бы полностью восстановил отношения с матерью и братом, то следующего шанса он уже не дождется.

Слава богу, они сидят за одним столом. Все портят эти незваные гости. Откуда их принесло? Аглая эта, весьма беспардонная девица. Вся в родителей. Другая давно бы поняла, что она здесь лишняя, и убралась бы восвояси. Эта нет. Расселась как ни в чем не бывало, винцо попивает. И этот Волдемар. Что-то с ним не так. Светлана никогда не говорила про него. Что же это за сослуживец такой, что заваливается без звонка и рассчитывает на ночлег? Хотя в жизни возможны всякие неожиданности. Он вспомнил, как однажды к нему далеко за полночь, в последний год их жизни в Борисоглебском, без всякого предупреждения заявился деликатнейший и скромнейший Мечислав Вайнберг и исповедовался почти до утра. Он тогда влюбился без памяти и почему-то решил, что Лев Семенович — наилучший в этой ситуации советчик. Советов никаких Норштейн товарищу не дал, но вскоре после их разговора Вайнберг женился на той, к кому испытал в зрелом возрасте такие молодые и бесшабашные чувства. Когда Лев Семенович рассказал супруге о ночном разговоре, та засмеялась: «И почему это Вайнберг выбрал тебя? У тебя репутация сводника?»

Она любила так шутить: как будто на грани, но совсем не всерьез.

Машенька! Как ее не хватает. Будь она жива, все сложилось бы по-другому. Точно по-другому. Не так бестолково.

В окне, как и утром, шел снег. Картина эта приносила умиротворение, меланхоличные снежинки никуда не спешили, давая возможность вглядеться в их красивое, ничем не омраченное парение. Почему-то вспомнилось, как Арсений летом, в Рузе, совсем еще маленький, еще до того, как начал заниматься музыкой, дул на пушистые головы одуванчиков, превратившихся из желтых в белоголовых, а потом завороженно смотрел, как крошечные парашютики по неровным траекториям приземлялись на траву.

Хорошо, что Арсений приехал.

Старый Норштейн догадывался, сколько это стоило ему переживаний, какие сомнения терзали его. Каким он был одиноким, когда принимал решение! И он его принял. Не мог не принять. Ведь это сейчас необходимо не только ему.

Уже почти задремав, он слышал, как зазвонил телефон, как Светлана разговаривала с кем-то, но он не разобрал с кем.

После того как дед ушел к себе, Арсений проглотил уже четвертую рюмку водки, настоянной Норштейном-старшим на лимоне, и начал почти беззастенчиво рассматривать Волдемара. Тот продолжал жадно поглощать пищу и никак на такие взгляды не реагировал. Самое забавное, что он не чувствовал никакой злобы по отношению к этому человеку. Сейчас он для Арсения был неким материализовавшимся из ниоткуда объектом, который предстояло изучить и сверить изученное с тем, что до этого существовало как образ. «Наверное, — размышлял Арсений, — он не может не понимать, куда он попал и что произошло со всеми этими людьми, кроме Аглаи, разумеется, по его вине. Но ни капли раскаяния нет на его лице. Только отрешенность. Упорная, фанатичная отрешенность. Похоже, кроме еды, его ничто не волнует. Оно и неудивительно. Возможно, он освободился совсем недавно. Еще не наелся толком. Он и правда очень худ. Зачем он вообще явился? С чемоданом. Арсения вдруг кольнуло: а не собирается ли он здесь поселиться?

Да нет. Это невозможно. Невозможно. Дед его выгонит, когда узнает. А Арсений обязательно откроет ему правду, даже если мать постарается ее утаить. Другого выхода не будет.

На Ленинском проспекте, в Бакулевском институте, сейчас лежит отец.

А ведь занятно было бы с ним просто поболтать, с Волдемаром этим. Расспросить его о том о сём. Он ведь не в курсе, что его, Арсения, на том допросе во Владимирском КГБ весьма подробно посвятили в особенности его вредоносной деятельности.

Водка расслабила его. Злоба не нагонялась, хотя уж сколько раз он представлял эту встречу тогда, в те дни, когда ему стала известна правда о причинах разлада матери и отца! Сколько он репетировал свою обличительную речь, сколько мысленно плевал ему в лицо, которое запомнил во всех деталях. Фотографию Саблина во Владимирском КГБ ему демонстрировали не раз и не два.

Он, кстати, не так уж изменился. Только изрядно облысел.

А теперь уже неизвестно, кого обличать. Время множит виноватых.

Вот взять его самого. Из-за своей дурацкой сценобоязни он так и не смог окончить консерваторию. И не нашел в себе мужества сказать это деду. Убедил себя, что Лев Семенович этого не переживет.

А что теперь?

Теперь удавка лжи затянулась так крепко, что любые попытки выбраться из нее чреваты смертельным удушьем.

Тогда, в тот пьяный и бестолково богемный день, когда он, ретировавшись из квартиры на Васильевском, жалкий, одинокий и потерявшийся сидел на скамейке на петропавловском пляже и от бессилия и алкоголической тоски представлял Елену во всей ее счастливой и недоступной красе, видение самым невероятным, хотя, по сути, вполне обычным образом превратилось в явь. Конечно, Елена Михнова не вышла к нему из речной пены, подобно Афродите, из ленинградских городских сказаний, — это было бы слишком картинно, — но около его дома, куда он приплелся совершенно разбитый, Елена, совершенно случайно там проходившая по дороге от метро «Горьковская» к себе на Чапаева, окликнула его, вероятно сочтя его вид столь плачевным и требующим помощи, что всем остальным, в том числе и нежеланием его когда-либо видеть, можно было пренебречь.