Максим Замшев - Концертмейстер

Он замер, сперва не узнав ее голос, вернее, отказавшись его узнавать.

Только не сейчас. Не когда он такой.

Потом он все же повернул голову на звук, вглядывался некоторое время, ища хоть какую-то точку, которая бы не двигалась, и в итоге нашел ее. И даже не одну, а две. Две точки ее глаз, внимательно и строго его изучающих. На ней было серое, довольно строгое платье, подпоясанное ремешком, в руках — небольшая красная сумка, волосы убраны в пучок, на шее короткие бусы, каких он раньше на ней не видел. По сравнению с ним, небритым и хмельным, она являла собой образец деловитости и приличия.

Он приказал себе немедленно протрезветь, изгнать из себя всю эту хмельную чепуху. Дэн совсем недавно наставлял его, что, если хочешь быстро прийти в себя, надо очень глубоко дышать, причем вдыхать медленно, а выдыхать быстро, а также сильно-сильно потереть уши.

Он сейчас поступил в точности по совету друга. Он не покажет ей, что сдался. Никогда.

Подойдя к нему, она потянула носом, потом строго прищурилась:

— Что это ты творишь со своими ушами?

— Что-то попало. Вот пытаюсь сделать так, чтобы это как-то выскочило.

Лена покачала головой. Взгляд ее обретал напряженность, как будто расширялся, силясь захватить его целиком.

— Так не получится. Не выскочит. У тебя дома кто-то есть?

Арсений покачал головой:

— Отец в санатории. Я один.

— Ну, тогда пошли. Коль уж встретились.

Он собирался спросить, куда и зачем, но передумал: еще сочтет за глумление и уйдет. Не надо, чтобы она сейчас покидала его.

Когда он впустил ее в квартиру, у него больше не осталось сил изображать из себя крутого мужика, который плевать хотел на все и от любой любовной неудачи всегда найдет утешение в бесшабашных загулах или в новых приключениях. Он сел в коридоре прямо на пол и зарыдал, обхватив голову руками. Так рыдают дети, когда их понимания не хватает для того, чтобы смириться с окружающей несправедливостью.

Лена стояла над ним и ждала. Другая давно бы ушла, но она осталась, хоть зрелище плачущего мужчины было ей отвратительно. Но чутье подсказывало ей: надо чуть-чуть потерпеть — и что-то случится такое, чего она не должна пропускать.

Наконец Арсений успокоился, затих, посидел еще немного молча, затем смущенно поднялся. Поправил одежду.

Вместе со слезами что-то вышло из него, что-то твердое и мешавшее. Он сделал к ней, стоявшей как-то неестественно прямо, будто школьница на линейке, решительный шаг и схватил ее за руки с невесть откуда взявшейся страстью. Схватил и начал сжимать запястья так крепко, что она чуть не завизжала от боли. Однако эта боль вывела ее из какого-то ступора, пробудила в ней чувственность.

Она нервно и гневно вырвалась. Отошла от него на шаг, но взгляд не отвела. В этом взгляде таилось больше, чем передают любые слова, любые улыбки и жесты.

И Арсений прочитал в нем все, что ему дозволялось сейчас прочесть. Ни больше ни меньше.

Через секунду они уже целовались. А в голове Арсения кто-то как заведенный бубнил: «Так не бывает. Так не бывает».

До объяснений у них в тот день не дошло. Сначала они совокуплялись на полу в коридоре, потом Лена наполнила старую широкую ванну, и они продолжили любить друг друга в воде. Она говорила ему такие слова, в которые невозможно было поверить. Он и не верил. Просто делал то, что требовали от него его желания, его мужская суть, его инстинкты. Главным для него в те минуты было подавить ее, накрыть ее собой, овладеть всем в ней, чтобы она больше не вздумала причинить ему боль, не затеяла в своей жизни нечто неожиданное, отдельное от него, то, от чего бы он страдал.

То, что между ними происходило, дальше всего было от любви, той любви, из-за которой он так изводил себя, так мучил, из-за которой столько влил в себя спиртного, столько времени провел в бессмысленных застольях, столько слов выбросил из себя впустую и невпопад.

И когда она, еще немного влажная, закутавшись в полотенце, вышла из ванной в гостиную и присела к нему на колени, он даже не обнял ее.

После физического удовлетворения ничего не осталось — ни желания ее приласкать, ни рассказать ей все, что с ним за эти дни без нее творилось. Какая-то чужая тяжесть придавила его. Бесконечная романтика влюбленности переродилась в свою полную противоположность — конечность физической близости.

Она, как от удара волны, отпрянула от него, резко встала, торопливо и ловко оделась, прибрала волосы перед зеркалом, повязала пояс на платье. Посмотрела на него сколько могла скептически. Он поймал ее взгляд и растворил его в спокойном холоде своего.

Арсений чувствовал себя победителем. Хотя спроси его кто-нибудь почему, затруднился бы объяснить.

Начиналась война. Война долгая, где враждующие воспринимают перемирие только как передышку перед новыми наскоками, а если кто лишит их поля битвы, они настолько растеряются, что зачахнут, как разлученные сиамские близнецы или привыкшие друг к другу попугайчики.

— Этот раз точно последний, — процедила Лена, уходя. — Но пить до свинства из-за этого не стоит. Это не поможет ни мне, ни тебе. И ничего не изменит. Будь здоров.

Он и не собирался пить. Остаток дня он по частям собирал то, что до этого планомерно разрушал. Свой человеческий стержень. И радовался тому, что Лена сегодня ушла. И опять навсегда. Два раза навсегда не уходят.

Арсений поговорил по телефону с отцом, бодро и спокойно, пообещав послезавтра навестить его. Завтра ему хотелось оставить свободным. Для себя. Затем в дверь позвонила соседка, тетя Зина, женщина лет шестидесяти, но моложавая, полная, всегда с ярко накрашенными губами, подчеркнуто добрая, говорливая и приветливая. Такие персонажи встречаются в каждом доме, и все жильцы, как правило, с ними знакомы и очень хорошего о них мнения. Они в свою очередь также погружены в жизнь всех своих соседей и каждый день стараются выяснить о них что-то новое. Руки тети Зины оттягивали авоськи с разнообразной снедью, какую можно было купить в 1975 году в ленинградских продовольственных магазинах при наличии свободного времени и некоторого усердия. Оказалось, что отец, уезжая, попросил ее приглядывать за ним, покупать и готовить ему еду, но она все эти дни никак не могла застать его дома, за что долго и приторно извинялась.

Пока она хозяйничала на кухне, Арсений тщательно побрился, вместе с щетиной уничтожая дурной налет последних беспутных дней и ночей. Его молодой организм пока еще мог сравнительно легко преодолевать воздействие спиртного. И, освобождаясь от него, очищая кровь, множить иллюзии, что все в порядке, что никаких разрушений не произошло и можно как ни в чем не бывало продолжать жить и не проситься на американские горки, куда алкоголь отправляет человека так же бездушно, как сотрудники военкоматов отправляют в армию пацанов.