Максим Замшев - Концертмейстер

Волик незамедлительно исполнил ее просьбу. Для этого ему пришлось встать коленями на подоконник, чтобы задвинуть высоко находящийся шпингалет. «Когда открывал, он то же самое проделывал? Аглая попросила или сам надумал?» — не без раздражения размышляла Светлана.

— Аглая счастливица, учится в консерватории, — мечтательно протянул Саблин. Все трое уже минут пять как затушили сигареты и выбросили окурки в пустую банку из-под индийского кофе. — Я всю жизнь мечтал научиться на чем-нибудь играть. Но увы, так и не привелось…

— Светлана Львовна, я, кстати, взяла у вас с кухни вот эту кофейную банку. Извините, пепельницы не нашла нигде. А вас отвлекать не хотелось, вы по телефону разговаривали. Ничего? — повинилась Аглая. — Я пойду к ребятам, а то они уж, наверное, скучают. Вы еще будете курить или банку забрать?

— Оставь пока. — Светлане Львовне не терпелось, чтобы Аглая куда-нибудь наконец делась.

Как только Аполлинарий Отпевалов услышал по телевизору первое выступление Горбачева после избрания того генеральным секретарем ЦК КПСС, ему все стало ясно. Этот человек намерен играть по своим правилам, это в нем заложено генетически, его не остановить, равно как и не объяснить, как легко чужие правила принять за свои, если чересчур самонадеян и неразборчив в методах. Он попал на это место случайно, и он не понимает, как сохранять государственность на этой огромной бестолковой территории, где всякий местный руководитель из цивильного капээсэсовского клерка легко превращается в вожака племени, если снять с него удавки страха перед высшей силой, перед карающей государственной машиной, перед высшей центральной властью. Пока царек наместник властителя, он держит себя в рамках. Если ему дается самостоятельность, он теряет меру и превращается в беспредельщика. Горбачеву кажется, что надо дать царькам свободу, право принятия решений, избавить их от чрезмерного давления сверху. Но если государственная машина не карает, она уже не машина. Ха-ха. Ехать будет не в чем, дорогой Михаил Сергеевич! А ведь до него все-все, без исключения, осознавали: не будет народ жить в страхе — пожрет и пропьет сам себя, уничтожит без остатка. А этот решил, что надо социализм с человеческим лицом установить, демократию вспомнил, при всем этом еще и водку запретил пить. И некому объяснить ему, что нашему человеку без кира никакая свобода не нужна, для него свобода и есть бухло. За него он любое лицо из человеческого нечеловеческим сделает. Социализм с человеческим лицом. Они этим идиотским выражением уже все перечеркивают, свою же пропаганду. А до этого с каким он был лицом? С людоедским? С животным? А может, это и не социализм тогда никакой, если с человеческим? Никому в башку это не пришло? А ведь эти вопросы им скоро зададут. Жидята первые прибегут. Тогда придется почесать Генеральному лысую свою башку, ох придется!

К тому, что окна в доме напротив вечером не горели, Отпевалов давно привык. Там находилось какое-то учреждение, заурядный городской главк. Ему никогда не приходило в голову поинтересоваться, какой именно. Все эти городские власти в СССР придуманы были для выпуска пара. Чтобы народ наивно полагал, что ему есть к кому апеллировать. Главная власть всегда была в руках тех, к кому причислял себя он. Да, тогда, в 1951-м, его от этой власти пытались отлучить, оторвать его от нее, ломали, проверяли на прочность, но он прошел ее, эту проверку. Сломали только ногу, не его.

И теперь он навсегда внутри этой вечной силы, управляющей людьми, определяющей для них все, весь их жалкий путь. Он давно уже в отставке. И не по своей воле. Из-за выходок внучкиного муженька. Но отставка ничего не решает в их мире. Это лишь формальный рубеж. Он чуял, чуял, как хищник, что там, где надо, о нем не забыли. Те, кто отправил его на проверку, еще в игре. И знают, что он проверку прошел и подтвердил свою избранность.

Но теперь, после прихода пятнистого, это не то, чем он может себя укреплять в редкие минуты сомнений.

Все под угрозой. Система, давшая сбой, убьет не того, кто ее испортил, а тех, кто ее создавал.

Там, в главке напротив, тоже теперь наверняка обновление. Ходят людишки на службу и думают, будто они на что-то влияют. Берут взятки и полагают, что это только их тайна. Пигмеи!

До Горбатого все, кто руководил страной официально, впитывали с младых ногтей: тут, кроме них, правят еще две всемогущие силы: страх и ложь! Во всех возможных проявлениях. Чем больше проявлений, тем власть надежней. И если с ними не заключить союз, бразды ни за что не удержишь. При Сталине модификаций лжи и страха существовало больше всего, потому его до сих пор многие боготворят. Это те, кто не в силах вычислить все виды его лжи и большую их часть держат за правду. Но есть и другие, те, чьи тупые интеллигентские мозги сперва обманываются, а потом дрожат от страха. Они боятся и проклинают Иосифа по сей день.

А Михаил Сергеич решил народ от страха и лжи освободить. Или, по крайней мере, дает народу понять, что хочет. Но освободит его только от себя. И скорее всего, от страны.

Проработав на тот момент уже довольно долго в управлении кадров Ленинградского КГБ, пережив нескольких председателей его родной спецслужбы и так и не дождавшись хоть каких-то объяснений по поводу своего чудесного спасения из застенков, он начал развлекать себя внеслужебным анализом тех личных дел, что оказывались в его распоряжении. И чем больше он вникал в судьбу тех или иных деятелей, тем сильнее он убеждался в низости человеческой породы. Сдерживать эту низость способны только сила и организованность сверхлюдей, тех, кто познал рычаги управления, тех, кто умеет этими рычагами пользоваться. Никакой другой задачи у них нет. Все остальное ложь. Любовь к родине, самоотверженная служба, самопожертвование. Чушь! Всего лишь один из рычагов! И не самый важный притом!

Он сидел в полной темноте, лицом к окну, спиной к двери. Руки покоились на широких подлокотниках. Так садиться не положено, даже дома. Вход нельзя выпускать из виду ни при каких обстоятельствах. Но сейчас он этим пренебрег. Что-то подсказывало ему, что все правила, которым следовал всю жизнь, теперь предстоит пересмотреть.

После выхода в отставку он хотел отказаться от услуг домработницы, но Глаша, много лет служившая у него, все равно раз в неделю приходила по собственной инициативе и наводила в квартире идеальный порядок. Ей это было нетрудно, поскольку Аполлинарий Михайлович жил очень аккуратно и ей оставалось только протереть пыль и ликвидировать другие мелкие неприятности. Завтра — воскресенье. Глафира наверняка придет с утра, будет тараторить, выспрашивать о его самочувствии, потом что-то поскребет, протрет тряпкой и, спросив, не нужно ли ему что-нибудь купить, уберется. Она уже давно раздражала его, и он порой даже представлял себе, как достает из шкафа свою трофейную «палку» и в два-три удара забивает суетливую старуху до смерти. Но надо терпеть. Она — его единственная постоянная и проверенная связь с миром, и он сможет ее использовать как захочет, если потребуется. А потребуется, похоже, скоро.