Анатолий Салуцкий - Немой набат

Добычин высказался о наболевшем, не чокаясь, опрокинул рюмку и ждал развития темы. Однако Синицын повернул в другую сторону, сказал задумчиво:

— Царь Николай был большим любителем псовой охоты. Путин спортом увлекается. Только Сталин, как его ни кляни, книжки читал.

— А ты, кстати, метко сказал «Телепутин», — загнул свое Донцов. — Он от живого народа резко отодвинулся. Волонтеры — сплошь подобраны, чесноком за версту разит. Прямая линия — насквозь режопера.

— Что значит «режопера»? — спросил Льняной.

— Режиссерская опера, как у Серебренникова, Богомолова. Голая постановка. Замысел вместо жизни.

Но Синицын продолжал гнуть свое:

— В моем сознании Путин все больше сближается с Николаем. Во-первых, чаще проявляются признаки внутреннего бессилия: команды раздает, резолюции пишет, указы кует, кадры на местах меняет, а дело по-крупному стоит. Но главное, пожалуй, в другом. Что царь, что Путин перестали слышать немой набат, все сильнее звучащий в народе. Вот мы говорили о быстром накоплении в людях бессознательной злобы — а ведь это и есть немой набат.

Донцов, которому слова Синицына ложились на сердце, добавил:

— Если сравнивать царя с Телепутиным, еще одна зарубка есть: в политическом смысле оба — одиночки! А для государства это худо.

— Верно! — оживился Синицын. — Один, совсем один! Даже страшно подумать, коли что случится, все под Богом ходим.

— Если вы оба такие умные, ответьте на вопрос: почему от Путина ушел Сергей Иванов? Властного противостояния меж ними не было, возраст равный, пятнадцать лет рядом шли, умозрением — из одного гнезда, из внешней разведки. Конфликта, во всяком случае наружного, тоже не нащупывалось. Иванова не выдавливали, сам ушел, добровольно. Почему?

— А ты сам ответил, — развел руками Синицын. — Умозрение у них одно... Было! А в какой-то момент Иванов перестал соглашаться с линией шефа, с его новым окружением. Думаю, разногласия возникли внутренние, не для чужих ушей. Внешне все в ажуре, но разговор, видать, между ними был профессиональный. И после периода полуразлада порешили остаться друзьями. Но — расстаться! И добровольный уход Иванова с поста главы администрации — один из важнейших доказательств того, что Путин начал меняться. Мы же видим, былого Путина уже нет. Царя подменили! Тост «За уцеление России!» неспроста вдруг явился, пожаром по провинции идет, он же девяностые годы в сознании воскрешает. Ответчики за те ошибки во власть возвращаются, опять боярствуют, а иные на покой и не уходили. Кремль-то снова потихоньку ельцинеет. Путин теперь совсем один-одинешенек в прозападной толпе, одолевают его ерундисты.

— Если уж продолжать сравнение, — жал свое Донцов, — то как не вспомнить об исторической вине Николая Второго?

-— У него много ошибок, — вставил Добычин. — Ты о чем?

— О том, что на совести царя отсутствие рядом с ним Столыпина. Не нашел замены, да и не искал. С Путиным так же: памятник Столыпину водрузили, но что-то не упомню, чтоб к подножию цветы возлагали. А Иванов Сергей Борисыч в политическом смысле неким Столыпиным и был, мы же помним, как он телевидение наше, которое Путин возвеличивает, нижеплинтусным назвал. А без Столыпина Россия вниз пошла, это урок исторический.

— Вместо Столыпина царский двор Распутиным обогатился, — резко, зло сказал Льняной.

— Путин, Распутин... — слегка зевнул Синицын. — Это для ащеулов с «Йеха Москвы». А коли серьезно, на мой-то взгляд, и впрямь завелся около государя Распутин, из бывших неполживцев девяностых годов, идейных экстремистов, не бездарный, в современном, конечно, обличье, внешне благочестив, но не из народа. Приёмыш власти, холуйский блеск холопьих глаз. Лижет царя, как эскимо, шлифует образ, пьедестал мастерит, не чураясь ни диктатуры лжи, ни казенного оптимизма, и влияние оказывает, слушают его все больше. Прочно засел на запятках власти. Вдобавок гвоздь-то уже ершёный, его против пера не вытянуть. Могущество временщиков!

— Кто — не спрашиваю, ибо догадываюсь, — кивнул Донцов.

Льняной тяжело вздохнул:

— Опять в России за все в ответе один-единственный человек — государь. И перед Богом, и перед народом, и перед историей. Понимает ли он это? Осознаёт ли? Чувствует ли?

Застольное товарищество приумолкло. Добычин в смятении чувств колобродил локтями по столу. Синицын, сопровождая крестным знамением, видимо, нелегкие раздумья, мелко троекратно перекрестился. Донцов, в тяжелых предчувствиях смутных времен, слегка захмелев и не в силах зацепиться за одну цельную мысль, взялся за хлопоты: нарезал колбасу ломтями толщиной с палец, по рецепту рекламы «Папа может!», вскрыл новую банку шпротов — калининградской выделки, выбирали дотошно! — впрок наполнил рюмки. И тоже угомонился в ожидании следующего акта самодеятельного спектакля, где актеры играли самих себя.

Просторный номер мини-отеля был оборудован кухонным уголком с широким набором полезного для гостевого застолья инструмента, включая причудливый, стилизованный под львиную гриву штопор. Уголок удачно вмонтировали в нишу, а для столешницы, шкафчиков, как и для оконных занавесок и стен, подобрали общий колор — мягко-серый, с невнятными разводами. Этот спокойный интерьер, показалось Донцову, обладал терапевтическим эффектом. Подумалось: в тихом помещении люди не повышают голоса, в шумном — наоборот, невольно кричат. Здешняя аура навевала задумчивость. И странно: возможно, похожие чувства испытывал Синицын.

— Здесь мирно, хорошо, удачную гавань выбрали, — прервал он затянувшееся молчание. — Мысли, эмоции не в ярость идут, не в ожесточение, а по глубинам рассудка шелестят, в голову стучится то, о чем обычно, в житейской суматохе, не думается. По рюмке опять же пропустили...

— Пить надо меньше, — пошутил Льняной. Но Жора не свернул с курса:

— Мы вот про государственные начала жизни трезвонили, про большую политику. А о великой силе слабости позабыли.

— Сейчас из него заумь попрет, — бросил Добычин. — С ним часто так: две лошади белые, третья голая. Вздор мелет. Объясни сперва, о чем мудруешь.

— Да все просто, Сева: слабых Господь особой силой наделяет. Не в смысле воли, ума или хитрости, чем успешные славятся. Слабому, если взять, скажем, униженный народ, терять нечего. А ежели человеку терять нечего, он становится смелым, сильным. Русский народ, кстати, в веках этим прославился, Пушкин-то Александр Сергеевич, по сути, это и провозгласил.

— Жора русского бунта ждет, — с иронией комментировал Льняной, обращаясь к Донцову.

— Легче, Сева, легче, дикцией не берите, ваше высокоумие. Я о другом. Сейчас в разряд самых слабых начинают выдвигаться наивные дети перестройки, чудом выжившие в развале девяностых, обманутые-переобманутые. Я их называю — не научно, разумеется, — поколение челноков, они в ту пору на себя главный груз взяли. Им-то сейчас пенсия и засветила. А это не бывшие советские пенсионеры, это публика тертая, много понимающая, ее лозунгом не возьмешь, а бояться ей уже нечего. Мальцы, коих теребит Навальный, школота безмозглая, она для власти угроза нулевая, глупые шалости. А вот новый пенсионер, который в политике разочарован, ни в какую партию не полезет и уличных политических протестов чурается, вот он... Сева, неужели не смекаешь, к чему я гну? Ты же сам только что сокрушался, что Россия на авторитете одного-единственного человека держится. А что, если самый слабый свою необузданную, неосознанную силу явит? — Сделал паузу и закончил резко, ударно: — На выборах!