Анатолий Салуцкий - Немой набат

— Да не будет же выборов! — снова влез Донцов, дивясь непонятливости Синицына. Но тот глянул на него с таким искренним сожалением, словно перед ним малое дитя, и объяснил делано задушевным тоном, каким общаются с несмышлеными:

— Понимаешь, Виктор, выборы у нас ныне в каждом сентябре. И допустим, на нашем опромышленном Урале, в нашей заводской хлопотне «Единая Россия», — кивнул на Добычина, — вопреки всем ухищрениям, провалится. По кому удар? Сева, ну, напрягись, подумай.

Льняной напряженно смотрел на Синицына, лихорадочно перебирая варианты ответа. Наконец неуверенно начал:

— Значит, ты снова о пенсионной реформе?

Жора поощрительно кивнул головой.

— Но если я верно понимаю, не про экономику, а про политику?

— Уф! — облегченно вздохнул Синицын. — Нет, не зря мы с тобой за одной партой сидели. Три года, по-моему. С восьмого по десятый? Хотя ты вечно, как индюк, пыжился, но соображалка работала отменно.

— А ты не в меру щебетливый был... Но погоди, не сбивай, — отмахнулся от воспоминаний Добычин. Видимо, его «соображалка» заработала на полную мощь. — Сила слабых! Но именно эти слабые, особо пострадавшие в девяностые, вот-вот массово попрут на пенсию. Со своими тягостными настроениями и невериями ни во что и ни в кого. И их много, смежные поколения. Так они и есть главная опасность! А если их намеренно попридержать на работе, где они по макушку зависят от начальства, чтобы не оказаться на улице без пенсии?.. В предпенсионные годы жизнь-то у людей самая шаткая. Верно я понял?

Синицын поднял рюмку, сказал Донцову:

— Давай-ка за Севу! Очен-но толковый мужик. — Выпив, пояснил: — Будет, будет пенсионная реформа. Она политически нужна власти в сто раз больше, чем экономически. Никакого прорыва не жди, какой прорыв с Медведевым! Страна все больше отстает от своих потребностей. Хрущев к 1980 году коммунизм обещал, а ныне к 2030 году сулят долголетие до восьмидесяти. Снова посулы! Снова сеют рожь, да как бы опять не пришлось лебеду косить. Обещания за пределами сроков своей власти вообще штуковина в моральном плане сомнительная. Спросить-то не с кого.

Подумал о чем-то.

— Ну, я отвлекся. А суть в том, что походка у власти стала неровная, авторитет лидера пошатнулся, в сердцах крымской уверенности не стало, народ опасается предательства элиты, которая в его понимании — подобие колониальной администрации. В умах такая смердячка, будто кто-то бросил дрожжи в уличный сортир. А уж наличный житейский порядок... Бытовуха, иначе говоря, ЖКХ, медицина повседневная и прочее, особенно в провинции, — там голимый развал, оркестр разгула, мелкочиновную саранчу мздоимство обуяло, виртуозы хищений, алчные гусекрады, в барахольстве погрязли. А народ зачуханный. Тотальный цинизм чиновья. Такой разброд, что не зачавши забеременеешь. На выборах манипулировать придется. Миллионов на десять расширят страту самых зависимых избирателей, тех, кого искусственно оставят в предпенсионном статусе. А число независимых пенсионеров, наоборот, снизится. Что и требуется.

Остановился. Потом подвел итог:

— В общем, бяда. Если судить по интернету, а это индикатор настроений верный, началась война власти с народом. Как это допустил любимец народа Путин? У чиновников фискальная шизофрения, они твердят: нас рать!

— Верно, на все им наплевать! — вставил Добычин.

Донцов, полагавший, что в думских вечерних посиделках и сочинских премудрых общениях изрядно поднаторел в понимании скрытых пружин большой политики, искренне восхищался провинциальным Синицыным, который на три метра под землей видит потаенные ходы власти, закулисную русскую стряпню. Сказал с уважением:

— Так это же и есть твой немой набат.

— Во-первых, не мой. Это у Гюго есть, а у него и Солж прихватил. Но там смысл другой: оба хорошо видят набаты, языки колокольные в истерике бьются, а неясно, в чем дело, чего набатят. У нас, наоборот, причины набата ясны: неосознанный протест высокого давления, злоба невысказанная, внутрь загнанная, неверие растущее. А его не слышат — набат немой. Кстати, что-то похожее было на памяти наших отцов: кухонные сидения шестидесятых годов, с тех кухонь малогабаритных шестидесятники пошли, там креаклит зародился, тоже немой набат был, интеллигентский. Сегодня набат круче, гулом гудит, опять же особенно в провинции. Бочка настроений уж пазами течет. Но блюстители народного блага ропота не чуют, на балалайках едут, набат не слышат. Властная группа, охваченная энтузиазмом благополучия, вдохновляется конскими балетами на Красной площади, ближний круг, целиком устоявший после выборов, — крыши поехали от счастья! — уверен, что все проблемы решаемы теперь админманеврами. Игры патриотов идут под кремлевскую музыку. Какие-то ключевые показатели эффективности придумали, не реальной жизнью, а бюрократическим изыском занимаются. Легко верят соцопросам, где стало преобладать известное русское настроение: «Моя хата с краю!» Не понимают, что хатаскрайничество — невинный, не по сговору народный обман властей, на деле-то за каждым шагом верхоты в оба следят все и всюду. Такова ныне господствующая нота. Частности, подробности там, — сделал выразительный жест, обозначающий кремлевское «там», — понимают гораздо лучше, чем общее движение жизни и русской истории. Наперед и малой доли не предвидят. Но история потом скажет, что новый распутин был у нее лишь разгонным посыльным, не у настоящих дел. Ситуация патовая: чиновник считает, что ничего народу не должен — идет вал дурацких заявлений, даже от Чубайса, а народу терять нечего. Пока ждут, кто первый дрогнет, страна развалиться может.

Вдруг резко сменил тон:

— А ведомо ли вам, братцы, что в 1927 году здесь, в Питере, царя-освободителя Александра Третьего в железную клетку, аки преступника, заковали? — Рассмеялся, отвечая на недоуменные взгляды. — Памятник, памятник! А сегодня ему в Крыму величественный монумент воздвигли. Нет, что ни говорите, а безмерно величие России в пространстве и во времени. А еще — в вечных исканиях народом справедливости. От изумления века моргают веками. В России власть обязана мыслить масштабами поколений и столетий. Но сегодня спрос не на способных, а на удобных.

Уже изрядно захмелев, опираясь на стол, Синицын тяжело поднялся с рюмкой в руке:

— Давай еще по пиисят...

Цепенеющим взглядом уперся в Добычина, с напором начал:

— Пушкина, Пушкина штудируйте. — Стал с выражением декламировать: — Иль русского царя бессильно слово? Иль нам с Европой спорить ново? Иль мало нас?.. — Сделал паузу и закончил совсем на другой ноте: — О ком трубит архангел Гавриил? Об идущих нам на смену...

По пути на Московский вокзал Виктор позвонил Вере. Сказал запросто: