Лев Славин - Два бойца [сборник]

Шел дождь, от немощеной земли поднималась свежесть. Приятно было вдохнуть воздух, не пропитанный йодоформом. В клозете Тиша разжился у ребят табачком. Вновь прибывшие рассказали ему новости: началась переброска частей на Юго-Западный фронт, летом, говорят, будут давать отпуска на полевые работы. Вонючий старик переведен с повышением в Петроград, прапорщик Врублевский тоже куда-то отчислился по собственной просьбе.

В общем Тиша провел здесь уютные полчаса, никуда не спеша, покуривая и болтая о том о сем.

Капитан Бровцев тем временем быстро продвигался сквозь палаты, раздавая кресты каждому третьему. Поручение это было ему неприятно, и он спешил поскорей закончить его.

Войдя в последнюю палату, капитан отсчитал третью от дверей койку и остановился возле нее.

– Тут никого нет, ваше благородие. – сказал солдат, сопровождавший капитана.

– Он вышел по нужде, – сказала сестра, – он сейчас придет.

– В конце концов это все равно, – сказал капитан, – они все герои.

Он перешел к соседней койке. Солдат растолкал Тишиного соседа. Тот проснулся и, увидев офицера, привстал, морщась от боли в поврежденной ноге.

– Фамилия? – сказал капитан. – Какой части?

– Двести восемьдесят первого стрелкового полка, шестнадцатой роты, рядовой Назаркин, ваше благородие, – сказал солдат.

В палату вошел Тиша. Удивленный, он остановился. Да, это был их каптенармус. Здорово ж они тогда его помяли.

– Доблестный солдат Назаркин, – забормотал капитан формулу награждения, – твой геройский подвиг известен всей армии, благодарное отечество восхищается тобой, поздравляю тебя с награждением почетной боевой наградой – Георгиевским крестом четвертой степени. Солдат пришпилил к груди каптенармуса серебряный

крестик.

– Ваше благородие, – крикнул Тиша, – нельзя его награждать. Это мы его сами покалечили. Он водку казенную крадет.

Капитан с недоумением оглянулся.

– Послушайте, сестра, – сказал он, – что он там такое плетет?

– Бредит, ваше благородие, – быстро сказал Назаркин. – Его бы убрать отсюда. Просто нет сил выдержать. Тронулся, должно быть.

В сильном возбуждении Тиша подбежал к каптенармусу. От волнения Тиша не мог связно говорить. У него вырывались отдельные слова. Он махал руками и пытался сорвать крест с груди Назаркина.

По знаку капитана два санитара схватили Тишу за руки.

Привлеченный шумом, в палату вошел врач. Это был студент третьего курса, недавно мобилизованный ввиду нехватки врачей.

– Сумасшедший? – спросил его капитан.

Юный врач посмотрел на Тишу, который бился в руках санитаров.

– Да, – сказал он, стараясь говорить уверенным голосом, – довольно типичный случай психопатической реакции, возникшей, по-видимому, экзогенным путем. Я бы его изолировал.

– Перевести в психиатрическое отделение, – распорядился капитан, – проверить, не симулянт ли.

Тишу потащили в нервную палату. Еще некоторое время он бушевал, а потом присмирел и сделался грустным.

Вскоре его перевели на испытание в тыловой сумасшедший дом. Здесь было много солдат, кормили хорошо, работы никакой. Когда в палату входил офицер, солдаты громко ругали его и швыряли в него сапогами. Как сумасшедшим, им все сходило.

Комиссия врачей признала Тихона совершенно нормальным и постановила предать его суду за попытку симуляции психического заболевания.

Военно-полевой суд приговорил Тишу к смертной казни. Наказание было заменено отправкой на фронт.

Тиша вернулся в окопы родного двести восемьдесят первого полка. Снова начал он ходить в разведки, дрался в атаках и лежал, зарывшись в землю, во время орудийных обстрелов.

В минуты затишья он с удовольствием рассказывал солдатам о своем пребывании в сумасшедшем доме, которое он считал одним из лучших периодов своей жизни.

Случалось ли вам проезжать заставы на военной дороге?

Ближе к фронту, где только что прошли бои, они выглядели попроще. Вместо пестрых щегольских шлагбаумов – свежеобструганные бревна. Вместо нарядных комендатур – наскоро сплетенные шалашики. Мало дорожных знаков, и не успели еще встать на обочинах агитплакаты, начертанные грубой и вдохновенной кистью художников автодорожной службы.

Но регулировщики здесь так же четки и учтиво строги. А оживления тут, пожалуй, побольше, чем на тыловых заставах. Много людей сидело на зеленых откосах по обеим сторонам дороги, дожидаясь попутной машины.

В тыл ехали интенданты, обремененные вечными своими заботами о гигантском чреве армии, офицеры, получившие новое назначение, да легко раненные, следовавшие с оказией в полевой госпиталь.

К фронту люди возвращались из побывки либо командировки. Среди них – несколько старух с остатками уцелевшего добра: цветным лоскутным одеялом, керосиновой лампой без стекла и козой на веревке. Старухи пробирались в родные деревни, только что освобожденные от немца. Лица у них исплаканпые и радостно растерянные. Ободранная коза с жеманными ухватками щипала пыльную траву.

Весь этот народ путешествовал способом, который на военных дорогах назывался «голосование», – слово, родившееся из жеста, каким пешеход поднимал руку, чтобы остановить машину.

Дежурный по заставе, посмотрев мои документы, сказал:

– Не захватите ли одного офицера? Ему туда же…

Через минуту дюжий гвардеец с мешком в руке, покряхтывая, влезал в мою машину.

– Ох, нога моя, ноженька, – пробормотал он.

Этот густой ворчливый бас показался мне знакомым.

Я оглянулся и, увидев комбинацию из седых волос, молодого лица, орлиного носа и круглых очков, воскликнул:

– Денис Черторогов!

– Я самый, – сказал он и крепко пожал мне руку.

– Так, значит, вы… – вскричал я и в смущении замолк.

– Нот, не помер, – прогудел он ободряюще.

Погоны на нем были не солдатские, как когда-то, в бою под Синявином, а лейтенантские. На груди блестели два ордена. В остальном он не переменился: та же повелительная плавность движений, та же величавая замкнутость лица. Посреди ослепительного волчьего оскала – та же темная пустотка на месте зуба, вышибленного некогда кулачным приемом, который у них на Урале называется «салазки».

– Кто же вы теперь?

– Дезертир, – сказал он и засмеялся, – дезертир в обратную сторону.

– Сбежали из госпиталя на передовую?

– Точно. Да что вы так смотрите на меня? Все не верится, что я жив? И то сказать, денек был…

До сих пор у меня в ушах стоит погребальный звон лопат, которыми рыли братскую могилу в промерзшей земле Ладожского побережья. То было в незабвенные дни прорыва ленинградской блокады. На краю могилы лежало длинное тело Черторогова. Да, видно, правду говорят, что на войне не только умирают, но и воскресают.