Йоханнес Зиммель - Весной в последний раз споет жаворонок

Она коротко рассмеялась. Ее звали Фриде Леннинг, как значилось на табличке, стоящей на столе регистратуры.

— Я хотел бы прилечь ненадолго, — сказал он. — Жара, перелет. Может быть, немного посплю. Потом схожу на кладбище.

— Господин Ехансен сказал, чтобы вам оставили апартаменты, в которых вы всегда останавливались. Номер 11.

— Спасибо. Класс здесь?

Класс Ехансен был владельцем Бенен-Дикен-Хофа.

— Вынужден был срочно выехать во Фленсбург. Передавал большой привет.

Гостиницу перестроили. Полы были застелены белыми шерстяными коврами, отдельные гостевые домики соединены друг с другом длинными застекленными переходами. Повсюду стояли овцы — манекены, а не чучела, — много белых и две черные. Теперь это огромная туристическая база с сауной и плавательным бассейном, все выдержано в белых и пастельных тонах.

Через большие стеклянные двери Гиллес посмотрел на луга и дорожки, по которым часто гулял с Линдой. Отара тощих овец с цветной маркировкой и несколько лошадей щипали траву во дворе. В переходах ему навстречу попадались веселые дети и довольные взрослые.

Апартаменты под номером одиннадцать, где они всегда останавливались с Линдой, представляли собой двухэтажное бунгало. Жилая комната была внизу, а кухня, спальня и ванная — на втором этаже. Они и здесь поменяли интерьер, поставили корзину с фруктами и цветы, и Гиллес неожиданно ощутил запах духов Линды. Потрясенный, он сел. Я старик, подумалось ему.

Спустя некоторое время ему стало лучше. Он поднялся по лестнице наверх, долго купался и, не одеваясь и не вытираясь, лег на кровать. Через открытое окно доносились голоса, стук колес поездов на Хинденбургской дамбе и едва слышная музыка. Гиллес думал о том, как счастлив был здесь с Линдой, потом заснул и вспоминал об этом уже во сне.

Давным-давно, когда мечты могли стать явью, местные жители охотились на китов или нанимались капитанами на суда к датским торговцам и гамбургским купцам, получали хорошие деньги и, разбогатев, возвращались на Силт. Они строили красивые дома и мирно доживали свой век. К 1600 году в Кайтуме было уже около тридцати домов, позже названных Капитанской деревней. Жители считали делом чести построить дом краше, чем у соседа. Эти дома стоят и до сих пор. Многие — не только Филипп Гиллес — считают Кайтум самой красивой частью острова.

Около половины четвертого он шел по песчаным дорожкам мимо вековых деревьев вниз по Зюдерштрассе, через Вайдеманвег, мимо знаменитого ресторана Фиша Фитеса, краеведческого музея Силта и старого красного фрисландского дома. Время от времени он останавливался и смотрел на увитые плющом капитанские дома, на поросшие мхом белые стены, голубые двери и наличники. Он прошел мимо большого рынка и ярко-желтой телефонной будки, мимо тысячелетних валунов, принесенных ледником, по дорожкам, ведущим на побережье. И повсюду были цветы, много цветов и много веселых людей. И Линда шла рядом с ним — ему казалось, что она идет по дорожке рядом.

Он стоял на вершине дюны и смотрел, как прилив достигает своего пика, и волны захлестывают тут и там асфальтированную дорогу и камни дамбы, и море играло, блестело и ослепляло ярким бликами. Он вспомнил, как зимой они с Линдой, одевшись потеплее, натянув шапки-ушанки с кисточками, теплые шарфы, сапоги, куртки на подкладке и вельветовые брюки, объехали внизу все. Они пробирались мимо сырого тростника, берегового мусора, морских водорослей. После отлива оставалась громадная полоса тины и ила, в которой вязли ракушки, моллюски, медузы и маленькие рачки. Их старательно склевывали птицы.

Когда они приехали сюда во второй раз, Линду уже знали почти все. Тогда она прочитала ему нравоучение:

— У тебя все происходит внутри, ты никогда не описываешь природу. Это позор, критики так говорят. И читатели в письмах спрашивают: «Почему вы никогда не пишете о красоте природы, господин Гиллес?» А ты? Ты на нее плюешь. Тебе она безразлична. Тебе больше нравится описывать бары и залы отелей, аэропорты… Это тебе нравится, но не мне! Вот, слушай внимательно и с благодарностью: в этом птичьем раю — не смейся! — есть крачки и кулики, зуйки, поганки, гаги, обыкновенные дикие утки и дикие гуси, — Линда ускоряла шаг, — щеголи, веретенники, сабленосы, серебристые чайки и чайки обыкновенные…

— Мне все еще нельзя смеяться?

— Тебе нет, только чайкам. А ты знаешь, что в одном квадратном километре прибрежной почвы живут от сорока до пятидесяти миллионов червей? Ничего ты не знаешь о созданной Богом природе, потому-то и не можешь писать о ней. Беда с этим мужланом!

Не мы ищем воспоминания, они разыскивают нас. Так было и в тот летний день, когда Филипп Гиллес — и Линда рядом с ним — шел к церкви, на север, а вода все прибывала.

Церковь святого Северина, старый храм мореплавателей, была построена в позднероманский период. Орнамент на гранитной чаше, видимо, ирландского происхождения — похожий рисунок они с Линдой видели в декоре старых бретонских церквей и на гербе Бретани. И Линда рассказывала ему легенду, которую ей поведала пожилая женщина, а он собирался записать:

— В Санкт-Северине два карлика, Инг и Дум, построили колокольню, а в стене замуровали двух подкидышей. Можешь так начать?..

После смерти Линды перед его мысленным взором часто вставали эти подкидыши. Но теперь он шел к свежей могиле. Еще не было никакого памятника, только простой деревянный крест с надписью: Герхард Ганц, 1924–1988. И снова Линда стояла рядом, и он вспоминал, как Герхард спас ему жизнь.

Это было в 1944 году. Их с Герхардом перевели с Восточного фронта на Западный. Они ехали к месту назначения, когда их колонну атаковали штурмовики. У Гиллеса было прострелено бедро, он не мог бежать и погиб бы, если бы Герхард не выволок его из пылающей машины, а потом три километра не тащил бы до врача. Линда знала об этом, когда профессор познакомился с ней на Силте и пригласил с мужем в свой дом, который стоял на самом высоком месте над мелководьем и был так прекрасен, что Линда сказала: «Кому позволено здесь жить, тот будет счастлив до самой смерти».

Розы, гвоздики, ятрышник цвели на старом кладбище. Словно множество клумб, закрытых стеной из валунов. Несколько надгробных плит были разбиты, осколки валялись на земле. Царил полуденный зной. Гиллес стоял и думал, был ли Герхард счастлив до самой смерти. Он никогда не был женат. Гиллес ничего не знал о его родственниках, да и о нем самом, собственно, тоже. И это внезапно опечалило его.

На могиле лежал его венок. Желтые розы уже увяли, на ленте было написано лишь «От Филиппа», — так пожелал он сам. Венков было много, и много букетов, и просто цветов — тоже уже увядших.

Гиллес думал, что их отношения были очень странными. Люди, знавшие друг друга с войны, помогавшие друг другу, защищавшие друг друга от всех ужасов, оставшись в живых, больше не виделись и даже не испытывали такого желания. Они встречались, словно нехотя, как будто дружба на войне и дружба в мирное время — совсем разные вещи. И теперь Герхард был для него потерян. Его нет в живых, и он не знает, что я стою здесь, думал Филипп.