Йоханнес Зиммель - Весной в последний раз споет жаворонок

— Мы поедем в Бристоль, — сказал в конце концов Марвин Экланду. — Поезжайте в свой пансион! Сразу же начинайте собираться! Мы еще сможем вылететь в Париж в первой половине дня.

После этого Кати наконец-то осталась с Берндом наедине.

Он сидел за рулем большого «мерседеса», в который была погружена вся их рабочая аппаратура, и, как всегда, ехал осторожно.

— Итак, что же произошло, малышка?

— Бернд… Бернд… я… я…

— Ну же!

— Я слышала Питера Боллинга, — выкрикнула Кати.

Экланд продолжал осторожно вести машину.

— Где? — спросил он.

— В министерстве. За одной дверью.

— Это за какой одной дверью?

— Там, на втором этаже. Где мы хотели снимать. Я захватила светофильтры и когда вышла из лифта, проходила мимо двери, за которой услышала голос Боллинга. Очень громко! Очень четко! Он в Бонне! В министерстве экологии!

— Перестань кричать, Кати! Ты должна успокоиться. Это был не голос Боллинга. Ты обозналась.

— Я не обозналась! Клянусь, я бы умерла на месте, если бы это был не голос Боллинга. Уже второй раз я этого Боллинга… Почему это всегда приключается со мной, Бернд? Ведь я ничего не могу!

— Никто не скажет, малышка. — Он остановился на красный свет перед светофором и нежно провел рукой по содрогающейся Катиной спине. — Добрая Кати. Бравая Кати. Как здорово ты держишь себя в руках. — Он поцеловал ее. — Великолепно. Я уже знаю, почему люблю тебя.

Она начала плакать.

— Ты сказал, что мы не должны ни при каких обстоятельствах ввязываться в это дело. Ты сказал, что все слишком уж опасно. Мы должны думать о себе. Выполнять работу, держать язык за зубами. И смотреть, как можно по-быстрому смотать отсюда удочки.

— Именно так мы и должны делать. Будем так делать.

— Но Боллинг…

— Что Боллинг?

— Когда он-таки в Бонне.

— Это был не его голос.

— Да, да, да! Его!

Свет светофора поменялся. Экланд повел машину дальше.

— Не его. На тебя повлиял рассказ о его голосе на магнитофонной пленке.

— Господи Боже, это был он, Бернд! За дверью. Я же его слышала!

— Хорошо, ты его слышала. Но ты не совсем уверена. Не уверена в этом точно, я думаю. Вспомни о Марвине. Тот же сказал, что не может быть уверенным в том, что на магнитофонной пленке действительно звучал голос Боллинга.

— Я уверена, Бернд!

— Абсолютно? Действительно абсолютно?

Она в отчаянии посмотрела на него.

— Н-нет, так, чтобы абсолютно точно, нет…

— Ну вот, пожалуйста. Всегда так. Ты вообще не слышала никакого голоса.

— Конечно, я… — Кати прервалась. — Ах, вот что. Ты думаешь!..

— Именно это! Ты просто ничего не слышала. Мы не должны говорить об этом ни с одним человеком. И мы не будем говорить об этом ни с одним человеком. Мы не дадим себя ни во что впутать. Ни во что, любимая. Совсем скоро все закончится. Но пока мы еще работаем, будем оставаться вне этой игры. И никто не ожидает от нас ничего другого. Я официально заявил об этом всем, тогда, в Любеке, у фрау доктора Гольдштайн. Мы выполняем свою работу — и только.

— Но все же мы не должны говорить об этом другим, Бернд?

— Нет, проклятье! Мы до сих пор держались в стороне. И дальше будем держаться в стороне.

— Но именно сейчас, Бернд! Быть может, Боллинг замешан в истории с Хансеном.

— Именно поэтому и нет! Скандал с Хансеном только начался. Что еще произойдет, никому не известно. Это будет опасно для жизни каждого, кто имеет к этому отношение. Ядовитый газ, Кати! Ты никому не скажешь ни единого слова — никому! Поклянись мне в этом, Кати! Поклянись в этом!

— Я… клянусь, Бернд!

— Вот так уже намного лучше, правда? Ты и я. Мы оба. Мы держимся вместе. Против каждого и всех. Фильмы о других солярных установках есть в архиве. Осталась только Америка, Кати, и работа закончена. Потом должно произойти то, чего я хочу. Потом ты придешь к профессору. Я уже говорил с ним по телефону. Ты записана на прием. Десятое ноября, пятнадцать часов. Ну, что скажешь?

Она погладила его руку.

— Бернд… я так люблю тебя…

— И я тебя тоже! Десятое ноября, Кати, это уже так скоро! Так скоро! Теперь ты видишь, что я прав, не правда ли?

— Признаю свою ошибку.

— И больше не боишься.

— Больше не боюсь, — сказал Кати Рааль. — Вообще. Единственно верная позиция — не дать ни во что себя впутать, особенно в конце. Нет, совершенно не боюсь. Боже милостивый, Боже милостивый, если бы я больше никогда так не боялась!

— Наконец-то начинают по-настоящему проверять счета! Сколько на самом деле все это стоит: машина, автобан, электроэнергия, отопление, уголь, атомная энергия, авиаперелет, химическое сельское хозяйство? И какова расплата за последствия для окружающей среды, здоровья, всеобщего человеческого блага? Наконец-то об этом спрашивают — и это самое тотальное из всего, что предлагает Запад! Настолько же эпохально, как перестройка и гласность на Востоке! — Крупный, сильный физик Пьер Лерой с воодушевлением смотрел то на Марвина, то на Гиллеса и Изабель. Его ясные темные глаза светились от вдохновения. Он засмеялся. — Капитализм с человеческим лицом!

Это было около пяти часов вечера 17 октября. Они сидели в большом баре аэропорта Шарль де Голль под Парижем — Кати Рааль и Бернд Экланд, Валери Рот, Моник и Герард Виртран. Из-за технического контроля «Конкорда» время вылета было перенесено. Они должны были бы взлететь в шестнадцать часов и в тринадцать часов тридцать пять минут по местному времени приземлиться в аэропорту «Джон Кеннеди» Нью-Йорка. Там подали бы самолет примыкающей линии на Три-Ситис-Аэропорт Ричмонда недалеко от атомной резервации Ханворд в штате Вашингтон.

А теперь они почти целый час сидели в баре и ждали.

Моник и Герард Виртран, а также Пьер Лерой, которые пришли проводить, ждали вместе с ними.

Лерой был взволнован. Недавно он работал в Германии и узнал при этом много вещей, которые с тех самых пор не давали ему покоя. Сейчас он смотрел на Гиллеса.

— Извините, если я буду разглагольствовать, но все это просто неслыханно.

Он опять говорил по-немецки.

— Я слышал речь Эрнста Ульриха фон Вайцзекера… это — помогите мне, господин Марвин!

— Сын Карла Фридриха, философа и физика, племянника нашего федерального президента.

— Да, благодарю… я знал это неточно. Директор боннского института европейской экологической политики… Итак, он сказал, что наилучшие экономические и экологические показатели достижимы лишь тогда, когда цены всех товаров, которые мы производим и покупаем, будут экономически и экологически просчитываться. Тогда произойдет нечто грандиозное. Только тогда, когда цены отразят экономическую и экологическую правду, наши решения о покупках будут иметь одинаковую тональность с защитой окружающей среды.