Йоханнес Зиммель - Весной в последний раз споет жаворонок

Мы извинились перед евреями (некоторые политики особенно гордятся этим), возместили многомиллиардный ущерб и заключили «большой мир с преступниками», как назвал его Ральф Джордано. Комментатор Нюрнбергского процесса стал шефом службы федерального канцлера, генералы Гитлера создали новый бундесвер, а Вилли Брандт отговорился тем, что во время войны он был в эмиграции. В ФРГ в тот момент, когда я об этом говорю, нет ни одного памятника жертвам Холокоста, и минимум до 1955 года газ «Циклон-В», применявшийся в газовых камерах, выпускался под этим же названием, только без «В». И много позже он в измененном виде получил название цинозил.

Сорок три года прошло, прежде чем глава ФРГ позволил назвать день 8 мая так, как он и должен называться: Днем освобождения. Это заявление было настолько сенсационным, так великолепна была речь Рихарда Вайцзекера, что ее издали в виде брошюры, выпустили на пластинках и записали на магнитофонные кассеты. Но все-таки ненависть жила в нас — деликатно и тонко наверху, где обсуждали более жесткие законы для иностранцев и отправляли обитателей ночлежек обратно на их родину, что для многих было равносильно смерти, — и грубо и жестко внизу, где избивали турок и горланили нацистские песни на футбольных матчах.

Жизнь должна иметь смысл, говорят многие, иначе ее тяготы невозможно вынести. Моим смыслом жизни двадцать пять лет была Линда. Но Линды не стало, и я понял, что можно жить и без смысла — не очень хорошо и уж, конечно, не весело, — но тем не менее. Но жизнь человека так коротка… Я осознал это в полной мере лишь теперь. Вчера я прочитал в «Журналь де Шато-О», местном листке, выходящем по вторникам и пятницам, что исследователи открыли новую галактику, удаленную от Земли на пятнадцать миллиардов световых лет, и возраст ее равен возрасту нашей Вселенной…

Ах, Линда, Линда, Линда…

Я продал все, чем владел в Берлине, некоторое время жил в Англии, Франции, Голландии и, наконец, восемь лет назад обосновался здесь. Купил старый дом, который называется «Ле Фергерон» и был когда-то кузницей. С собой я привез только костюмы, белье и пару ящиков с книгами. В Берлине у меня было почти 15 000 книг, а теперь — несколько сотен: романы, в основном, биографические, работы по естествознанию и те немногие философы, которых я, как мне кажется, понимаю: Бертран Руссель, Карл Джасперс, Ханнах Арендт, Карл Поппер, Спиноза, Вольтер, Паскаль, Шопенгауэр и некоторые другие. А еще Шекспир и «Тристрам Шенди», книга, которую я не устаю перечитывать всю жизнь, и «Приключения бравого солдата Швейка», и все книги Хемингуэя.

Да, еще у меня был «Мыслящий» Эрнста Берлаха, семидесятисантиметровая скульптура мужчины в длинной рубахе, который в правой руке держит книгу, пальцы левой приложил к щеке и закрыл глаза. От этой бронзовой фигуры исходит глубокий покой, люди смягчаются, погружаются в свой внутренний мир, в свои мысли. Часто я часами просиживал перед скульптурой и думал обо всем, что уже ушло, но было таким чудесным и прекрасным. Я купил «Мыслящего», когда продал один киносценарий в Америку. Мы с Линдой очень любили его.

Мебели у меня не было, и пришлось задуматься о ее приобретении. Я уже говорил о гостинице «Бон Аккуэль». В этот огромный швейцарский дом много лет тому назад влюбился мужчина с красивым именем Антуан Ольтрамар. Для того чтобы обставить его, он собирал шкафы, столы, стулья и кровати по всей округе. Месье Ольтрамар, стройный, задумчивый, очень вежливый, с неуловимым шармом помогал мне, когда я купил дом: ездил со мной по небольшим старинным домикам, и за вполне приемлемую цену мы приобрели замечательную мебель. Месье Ольтрамар помог мне обустроить Ле Фергерон, привел в порядок камин, сделал полки для книг, выписал много газет и журналов — немецких, французских, английских. Он никогда ни о чем не спрашивал, всегда уходил и приходил только в том случае, если я просил его об этом.

Скульптура Берлаха стояла на ковре ручной работы в большой гостиной.

Ежедневно я ходил в гостиницу «Бон Аккуэль», чтобы поесть, и иногда играл в шахматы с месье Ольтрамаром. Я долго гулял, много спал, много читал и вспоминал о Линде, и это было прекрасно и страшно одновременно. И, конечно же, я смотрел телевизор и слушал всех преступников, лжецов, палачей и клоунов, то есть, сильных мира сего, и это было гнусно, гнусно. Так текла моя жизнь.

Часто я думал о том, что мое время прошло быстро, слишком быстро. Каждый день мог оказаться последним. Я особенно тщательно мылся, стриг на ногах ногти и старался всегда быть ухоженным и носить чистое белье, поскольку каждый день могло случиться так: я медленно, очень медленно выплыву из Мрака и Пустоты и услышу звонкий голос: «Господин Гиллес, вы пришли в себя. Вы перенесли тяжелейший инфаркт и находитесь в отделении интенсивной терапии». Это мог быть и не инфаркт, а что-то другое, и столь же велика была вероятность, что я не пришел бы в себя, не вынырнул из Мрака и Пустоты и никогда бы уже не слышал и не чувствовал ничего. Это могло случиться в любую минуту.

Однажды мой старый берлинский магазин, который обеспечивал меня новинками в области естественных наук и новыми биографиями, прислал мне маленький томик. Он назывался «Чудовище», автор Ульрих Хорстман, и написанное буквально околдовало меня, лишило сна. Чудовище, согласно Хорстману, — это человек. Автор рассматривает его как ужасное недоразумение, столь ужасное, что среди нас, чудовищ, по мнению Хорстмана, давно существует тайная договоренность: мы должны покончить с собой и себе подобными настолько быстро и основательно, насколько это возможно, — без извинений, без сомнений, без угрызений совести и без оставшихся в живых. При современных технологиях впервые за тысячи лет разлада и резни чудовище получило шанс довести страшный процесс коллективного самоуничтожения до конца. Он, этот процесс, может стать реальностью благодаря арсеналам атомного, биологического и химического оружия…

Что за книга! Какие мысли! Какое объяснение всему происходящему в этом мире!

Приблизительно тогда же, когда я читал «Чудовище», я познакомился с Гордоном Тревором. Он был почти моим ровесником и жил в небольшом старом доме, который назывался «Лес Клематитес». Наши дома, как и некоторые другие, пощадил пожар 1880 года.

Тревор был англичанином — сдержанным, скромным и этичным, как многие его соотечественники. Он заговорил со мной спустя два года после того, как я поселился здесь — встретил, когда я возвращался из деревни с покупками. Он робко, по-юношески представился, сказал, что читал некоторые мои книги, и предложил выпить по чашечке чая у месье Ольтрамара.

С ним была отвратительная собака с большими печальными глазами, шерсть которой была вся в клочьях, а местами даже в пролысинах. Я до сих пор не знаю, что это была за порода. Тревор представил и собаку — ее звали Хэппи.