Йоханнес Зиммель - Весной в последний раз споет жаворонок

Кларисса, его жена, красивая темнокожая мулатка с очень коротко постриженными волосами, очень большими черными глазами и чудесными зубами, сказала:

— Еще Христофор Колумб мечтал о «великой красоте» и «многотысячном разнообразии» лесных ландшафтов на Карибике с «тысячами деревьев различных видов, которые так высоки, что, кажется, касаются неба».

Ее муж взял книгу.

— И Александр фон Гумбольдт пишет здесь, я цитирую: «Я завидую человеку, живущему в жарких странах, который так вознаграждается природой, что может, не покидая родины, видеть растения всех видов Земли».

— С этим все кончено, — сказал Кларисса, биолог по профессии. — С корчеванием исчезают многие виды животных и растений нашей планеты. Если разрушения продолжатся, в течение одного часа их будет уничтожаться еще больше. Похоже на то, будто нации мира решили сжечь свои библиотеки, не заглянув, что же в них есть.

— Это разрушение, — сказал Гонсалес, — не означает только колоссальную потерю форм жизни, но и разрушение всего дальнейшего эволюционного процесса. При этом экоциде не идет речь о смерти, но о конце рождения.

После того, как Изабель перевела это, в кабинете доктора Гонсалеса стало очень тихо. Тридцатишестилетний метеоролог, который по заданию Организации по охране окружающей среды Объединенных Наций вот уже семь лет боролся за то, чтобы не истреблялись уже оставшиеся дождевые леса, был спокойным, мягким мужчиной и производил впечатление робкого человека. Когда он все же говорил, в голосе его могли звучать нотки просьбы и мольбы, а также, как сейчас, холода, упрека и жесткости. Цвет кожи его узкого лица был очень светлым, темными, как коротко постриженные волосы, были его глаза. Он сидел у окна, из которого наискось с противоположной стороны виднелось большое здание Национального музея de Belas Artes на Avenida Rio Branco. Гиллес был во дворце с Изабель, когда они ждали чету Гонсалес в Рио. Они видели все замечательные полотна, и Гиллес, интересовавшийся живописью, много объяснял и рассказывал, и на молодую женщину произвело впечатление то, как он все представлял. В кабинете доктора Гонсалеса Изабель сидела между Гиллесом и Клариссой. За спиной Клариссы, на стене, висела картина, на которой поэтично, сказочно изображалась пара влюбленных. Гиллес сразу пришел в восторг от картины и узнал в ней произведение художника Измаэла Нериса, что очень обрадовало супругов Гонсалес, так как и они любили полотна Нериса и говорили о том, что этот художник после пребывания в Париже, с 1927 года попал под влияние Шагала, и Изабель, которая переводила, радовалась тому, насколько Гиллес много знал и рассказывал; странным образом, но она стала гордиться вновь и вновь смотрела на писателя так, как будто видела его впервые.

В комнате находились еще три человека: химик Питер Боллинг, оператор киногруппы и техник. О том, что институт телевидения во всем мире перешел к тому, чтобы отсылать в командировки телегруппы, состоящие из двух человек, Гонсалесы еще не знали и об этом была продолжительная беседа. Раньше, объяснил очень вежливый, очень, очень серьезный оператор — его звали Бернд Экланд — в киногруппу могло входить до пяти человек, но тогда, так он говорил, имелись совсем новые камеры ВЕТА.

— Электронные камеры существуют уже давно, — говорил Экланд, который все время держал левую руку на правом плече и заботливо массировал его. — Но эти новые камеры работают с ВЕТА-пленкой в кассетах размером в полдюйма, не больше нормальных видеокассет. Они имеют колоссальное преимущество, что записывают на них так же, как и на обычные видеокамеры, и кассеты можно просматривать через магнитофон на мониторе сразу же и установить, удалась ли запись оптически и акустически. Раньше был еще один звукооператор, один ассистент оператора и один осветитель. Это наименьшее количество членов киногруппы. Сегодня их работу выполняет один-единственный человек и, так как он многофункционален, никому в голову не пришло ничего лучшего, как назвать его словом «техник». С моим техником, — когда он произносил это, голос его стал мягким, — я работаю уже одиннадцать лет.

— Первые восемь лет я была звукооператором, — сказала техник, молодая женщина, одетая как парень. Ее звали Кати Рааль, с мужской прической с пробором и постоянно веселым лицом, кожа которого была разрушена постоянной угревой сыпью. — Они отправляют в командировку Бернда и меня всегда вместе, так как у нас с ним полное взаимопонимание. — Бернд коротко улыбнулся и тотчас же стал серьезным. Его левая рука массировала правое плечо. — Они обращают внимание на то, — сказала маленькая персона с веселыми глазами, — что оператор и техник хорошо между собой ладят. Часто они месяцами работают вместе. Это удается без проблем, когда они действительно понимают друг друга.

И она снова посмотрела на Экланда светящимися глазами.

— Сколько весит ВЕТА-камера? — спросил Гиллес.

— Девять килограммов, — ответил Экланд.

— Девять килограммов. Это сурово, — сказал Кларисса.

И все, о чем говорилось, Изабель переводила.

— Немного, конечно, да, — сказал Экланд. — Когда такую штуковину пятьдесят раз в день поднимают на плечо, а потом поднимают на штатив, и так неделями… немного тяжко, конечно. Но Кати мне помогает. Без Кати я не смог бы работать.

— Вы тоже поднимаете камеру? — спросила Изабель.

— Ясное дело, — сказала Кати и ее веселые глаза заблестели. Кожа ее лица была обезображена рубцами и гнойничками, и черными большими порами. Большинству людей с трудом удавалось спокойно смотреть на нее, не выдавая незамеченным испуг от созерцания этого лица. Кати уже привыкла к тому, что ее изучают с состраданием или с раздражением. — Думаете, что я слишком слабая? Ха! Вы не поверите, какая я сильная.

Бернд смотрел на нее с нежностью.

— Вкалывает, как лошадь, малышка. При этом она еще должна следить за звуком и помогать при съемке, обеспечивать освещение и еще исполнять неопределенно большое количество всяких обязанностей. ВЕТА-комплект состоит из многих частей: камеры, штатива, софитов и всего, что к ним относится: кабелей, чемодана осветителя, подвесных систем с аккумуляторными пластинами, позволяющими камере передвигаться, мониторами, кассетами, инструментами… Представляете. Сколько всего нам приходится таскать! Она потрясающая, мой техник.

Глаза Кати засверкали, и она погладила Бернда по плечу.

— И всегда веселая, всегда в добром расположении духа — чудо, на самом деле чудо.

— Перестань, — смеясь воскликнула Кати, и ее бледное, обезображенное лицо покраснело. — Я никогда не пожелала бы себе лучшего, чем работать с тобой!

И это, подумала она смеясь и при этом с полным отчаянием, и это продлится еще всего лишь один год. Самое большее один год. Я и Бернд знаем это, но никто не в курсе. Кроме двух врачей. У первого Бернд был три года тому назад, когда боли в плече стали особенно невыносимыми. Первый врач констатировал профессиональную болезнь. Я наизусть знаю латинское название, потому что жизнь Бернда и моя тоже связаны с этой болезнью. Она называется periathritis humeroscapularis. Онемение плеча. Возникла вследствие переноски проклятой камеры ВЕТА и всех прочих проклятых камер. Прежде всего, конечно, облучение. Тепло. Ультразвук. Короткие волны. И, естественно, предписание: не работать! Не может быть и речи об этом. Бернд продолжает до сих пор работать. Снимать по сути дела просто означает для него жить, и это совсем не фраза. Боли остаются. Врач говорит, что необходимо делать в плечо инъекции кортизона. Регулярно. Скажите мне, как это можно делать, когда мы практически всегда в пути. С инъекциями кортизона, конечно, будет лучше.