Наталия Лойко - Обжалованию подлежит

— Эдакую грохотушу ввек не забыть, облазила у нас все объекты эксплуатации. — Валуева снова тянула время, деловито, хотя, похоже, без всякой необходимости, листая перекидной календарь. — Почему матери не погостить у нее?

— Погостила немного, а дальше? Не знаете? — Приходится брать на пушку эти хитрюгу Валуеву, самой заделаться грохотушей: больно оглушительно ведут себя поезда. — Не знаете, что попала в больницу? — уверенным тоном, чтобы Валуева не стала темнить. — Вы не в курсе, что ли?

Только Валуева собралась ответить, к ней, как нарочно, ввалилась сотрудница. Не в фуражке, не в установленной форме, а в платье из светлого штапеля, сплошь исчерченного оранжевыми зигзагами. Ей, видите ли, срочно понадобилось подписать листок нетрудоспособности, бюллетень, а Таисия Константиновна рада-радешенька подвернувшейся так кстати оттяжке. Не торопится оформлять документ, делится с ворвавшейся теткой новостью о чепе в Центральной диспетчерской. Маше служебные неполадки сейчас ни к чему, ее волнует другое. Оставшись с глазу на глаз с Таисией Константиновной, вернулась к начатой теме:

— На работе понятия не имеют, что мама в смертельной опасности?

— Паниковать погоди. Не могут доктора заранее определить. До… — Маша засекает «до» и «заранее».

— Кто тут главный начальник? — В кабинет вторгается солидный мужчина с потной бритой головой, выясняет, не найден ли посеянный на станции кошелек. «Главный начальник», опять же ради оттяжки, не против пуститься в подробные разъяснения, куда следует обращаться за ценностями, утерянными в радиусе их станции.

— Тут, гражданин, неподалеку, вас направят внизу. — Еще немного — и сбежит из кабинетика, готовая сама пойти проводить. Но гражданин без нее бросается к двери, так хлопнув ею, что громко щелкает тяжелый замок — точно такие принадлежат многим квартирам, и жильцы почему-то зовут их английскими.

Хлоп. Щелк. Грохот очередного состава.

— Понимаешь ли, Машенька…

— Все понимаю. К вам, тетя Тася, забежала разведать, какие о маме самые последние сведения. Она мне писала, но я хочу самые-самые!

— Сведения? — озадаченно бормочет Валуева, обращаясь не к Маше, а скорее к телефонному аппарату. — Ну хорошо… Ну оказалась в больнице… Да еще в онкологии… Так ведь взяли по блату. Что ему стоит, коли он ведущий хирург, прихватить к себе жену фронтового товарища! Взял, чтоб успокоить ее, раз уж вышла ошибка у наших врачей. Они же вечно страхуются.

Проболталась насчет онкологии. Убила, прикончила Машу на месте. А сама как ни в чем не бывало повернулась к вошедшей уборщице (косынка, синий халат). Отворила по ее просьбе узкую дверцу в хозяйственную кладовку, где никакого хлама, где весь инвентарь исключительно новый, не бывший в употреблении. Поворчала: не напасешься на вас! Маша не засекла, что той уборщице было отпущено — щетка, ведро или кусок мешковины. Чего интересоваться, коли ты в лихорадке и твой орган мышления должен переварить онкологию . Поневоле припомнились жуткие россказни Вадьки Арефьева из десятого «Б». У него, дылдушки с четверкой по поведению, двоюродная сестра специалистка по раку. Если Вадька не загибает, эта специалистка, поскольку должность ее патанатом, с утра до вечера режет и режет покойников.

— С чего ежишься, Машенька? Чуешь, подуло? Шальная у нас вентиляция, хотя и совместно с медпунктом. — Даже невинное словечко «медпункт», даже брошенное вскользь: «У нас на каждом радиусе имеется врач» — заставляют всю сжаться. Еще бы! Прояснилась картина. — Уже уходишь? Ступай. Только нос держи кверху! Не сердись, мое золотко, что ничего нового не сумела сказать.

— Да, да… — Маша ведет себя как ни в чем не бывало. — Нового ничего. До свидания, тетя Тася, иду.

Июнь уступил место июлю. У Маши не только экзамены, выпускной бал позади, отшумела ее школьная жизнь. А что впереди? Трудно загадывать. Но самое-самое главное — у мамы все обошлось! Все, все, все! К ее завтрашнему приезду комната прибрана, точно перед сбором гостей. Все начищено, вымыто, вылизано — конечно, тряпкой, не языком. Исправно выстираны и повешены белые занавески — полупрозрачные, с белой же выпуклой вышивкой. Обе половинки, почти до пола свисающие с карниза, задернуты не вплотную, между ними в широком просвете глухо темнеет небо, а посреди небосвода маняще лучится месяц — легкий, сквозной. «Корка», — улыбается Маша, перевоплощаясь на миг в дошколенка, ерзающего на крепком мужском плече, обтянутом гимнастеркой. Сморенная многоголосицей только что покинутой площади, девочка вскорости оживилась, воспрянула в ожидании огней победного салюта — разноцветного волшебного веера, взметнувшегося над крышами счастливой Москвы. А внизу где-то мама, ее молодое сияющее лицо.

Завтра утром дядя Стась, уже порядочно постаревший, снова окажется в их с мамой компании. Он давно не в военном, на груди нет малиновой планки — памятки о ранении, хотя главной памятке, хромоте, не исчезнуть, сколько ни проживи. Долгое время он пропадал, преданный их семье человек, но при первой тревоге немедленно явился. Теперь он доставит из Ленинграда мамочку, маму, благополучно идущую на поправку. Сдаст ее на руки Маше, вызволив навеки из рук живодеров — в смысле хирургов. Ой, сама понимает, очень даже нехорошо так бессовестно обзывать спасителей матери. К тому же неуважение к собственному отцу.

Узнала бы мама…

Отцовы товарищи — дядя Стась и Яков Арнольдович, — надо надеяться, сумели в два голоса избавить ее от страха, вернули ей прежний пересмешливый нрав. Великое счастье, что маме никто не сказал, какую чушь сдуру да по невежеству выдумала, накаркала московская поликлиника! Если бы дошло, поневоле пришлось бы жить в неуверенности, все мерещилось бы невесть что… Теперь не будет! Дядя Стась успокоил Машу, заверил: хирург Полунин выписывает больную Пылаеву абсолютно здоровой. Швы затянулись, самочувствие лучше не надо — забирайте домой!

А дома-то красота! Куда ни глянь, все слаженно, все опрятно. Здесь свежезастланная постель, там подоконник, уставленный обильно политыми гортензиями, земля в цветочных горшках пахнет словно после дождя. Зато на пропыленной улочке, хорошо просматриваемой из окошка первого этажа, невозможная сушь; к вечеру вовсе поникли усталые деревца; волна за волной вливается в комнату воздух, прогретый в течение знойного дня. Теплые струи овевают вперемежку с вечерней прохладой. Стоишь, наслаждаешься сумерками и ждешь — вот-вот нахлынет оно, знакомое сладостное волнение. Предчувствие, что ли? Светлый месяц, мудрое доброе существо, повернутое к тебе одной щекой, одним задумчивым глазом, понимающе подтверждает: сбудется, жди! И ты радостно веришь: если у тебя живая душа — а она живая, она трепещет, словно птица в полете, — если так, то вскорости сбудется.