Наталия Лойко - Обжалованию подлежит

У Маши перехватывает дыхание. А что, если сию минуту, сейчас, пусть далеко, пусть из совершенно неизвестной ей местности смотрит на этот же блистающий месяц тот, кого Маша еще не знает, но кто ей предназначен судьбой? Запрокинул голову, размечтался, силится представить, какая она?

Тоже ждет предназначенной встречи. Понятно, не среди отдаленных светил, а на самой родной планете — на Земле, по которой веселее шагать не порознь, а вдвоем.

Стук из коридора вспугнул Машины мысли. Дверь позади распахнулась, напустила в комнату света. Не больно-то ярко, но все же не темнота.

— Чтой-то на радостях сидишь без огня? — В проеме, почти загораживая его, возникла расплывшаяся фигура соседки, обтянутая платьем-хламидой, готовой в бедрах лопнуть по швам. Несуразное платье облегал клетчатый фартук с карманом поперек живота. Соседка была той самой Верой Лукиничной, из чьих натруженных рук Маша по возвращении из Кирова получила первый в своей коротенькой жизни арбуз. Понятно, не весь целиком, эдакий мяч бело-зеленого цвета — ишь чего захотела! — но щедро выхваченный из алой середки, усеянный черными косточками ломоть. Сейчас Лукинична заявилась в их комнату не с ломтиком, не с краюшкой. Она торжественно держала в больших и все еще сильных руках длинное блюдо с нетронутым, не разрезанным на куски пирогом. — Получай с пылу, с жару! С вишеньем, на Оксанин вкус в аккурат. — Включила лампу под потолком. Пирог залоснился румянцем, рыхлое лицо полнотелой стряпухи тоже, казалось, побывало в духовке. — Бери, становь вот тут, посередке. — Кисти рук, тяжелые с виду, но проворные в деле, расправили сегодня лишь постланную, любовно выбранную скатерку. — Мне, сама знаешь, чуть свет на завод, поприветствуешь мать за меня. Так и так, мол, с благополучным прибытием. Заодно угостишь и ее кавалера. Ах, простите, — ее провожатого. Вдобавок, глянь, настряпала для тебя по случаю окончания школы. — Из большого кармана, идущего поперек живота, был извлечен прозрачный мешочек с домашним печеньем. — Ешь, пока рот свеж, увянет, ни на что не глянет. Ну, пробуй. Вкусно?

— Ага.

— Ты, глупая, не пожелала запомнить рецепт, не заботишься о своей будущей жизни. Я бы всему тебя обучила. — Прижала мешочек к неохватной груди, не спешит отдавать. — Нет, ты вникни! Ровненько раскатываешь песочное тесто. Повторяю: песочное! С тебя не станет притащить для замеса желтого песку со двора?

— Не дурочка, — обиделась Маша.

— Малость есть. — Определенно намекнула на недавнюю стычку в связи с очередным хозяйственным указанием. В ларьке за углом подвернулась цветная капуста; Маша ополоснула кочан под краном и бросила в кастрюльку варить. Над ухом голос Лукиничны: «Листья, которые снизу, у кочерыжки, полагается обрезать, их не едят, к тому же под ними иной раз прячется гусеница». Маше осточертели постоянно даваемые советы, она возьми да и брякни: «Ну и отлично, в гусеницах полно витаминов». Сказать по правде, в следующий раз, будучи на кухне одна, Маша все же оборвала те ненужные листья. — Малость дури имеется. Однако запоминай: раскатала тесто честь честью, бери инструмент, в смысле тонкий стакан, — не граненый, не спутай. Им нарежешь кружочки да полумесяцы.

— Полумесяцы?! — живо отозвалась Маша и перевела взгляд на окно.

— Грызи печенье, чего ротозейничаешь! В честь твоих успехов спекла.

— Хороши успехи.

— Аттестат на руках? Для нынешней молодежи среднее образование вроде безделки.

— Очень уж среднее, тройка на тройке. Как я маме признаюсь?

— Твои тройки от нервных переживаний. Учителя хороши: могли бы не придираться, войти в положение.

— Придирок не было, сама кругом виновата. — Стиснула ладонями щеки. — Из головы все повылетело, поскольку прояснилась картина.

— Какая еще картина? Ошалела, убирамши весь день. — Сладко зевнула. — Да и я натопталась. Ладно, уговорились: заводим будильники и разом на боковую.

Маше, запарившейся, нахлопотавшейся в течение дня, следовало бы уснуть, едва коснувшись подушки. Но голова, пропади она пропадом, не желает угомониться. Ну и пусть! Ведь не с горя — от радости, что такой диагноз оказался ошибкой. Полунин под ножом ничего страшного не обнаружил. Аппендицит, правда, оказался запущенным, гнойным. Но обошлось, не зря он всем врачам врач. И то, несмотря на его золотые руки, осложнений оказалось полно. Отсюда длительное пребывание в больнице, отсюда долгая слабость: не сразу нашлись силы родной дочери написать. Дядя Стась — надо же назвать его кавалером! — от сочувствия и хлопот стал совсем не в себе. Говоря с Машей, путался, невесть чего плел. Тоже ведь нервы… В конце концов у матери не опухоль удаляли, а крохотный отросток, рудиментарный орган, который Фаина Давыдовна, анатомичка, помянула без интереса, мельком.

Вот как оно обернулось — у мамы порядок, непорядок у Маши. С ее никудышной подготовкой провалишься в любой институт. Ну и что? Можно и так поработать. Не будет отказа в отделе кадров метро.

Дома и стены помогают — из литературы известно, жизнью проверено. Среди стен, знакомых до единого пятнышка, оклеенных выбранными тобой неяркого рисунка обоями, жизнь протекает куда как отрадней, чем в окружении больничных, холодного мышиного цвета. После перенесенных неудобств и мучений по-новому ценишь обжитую, годами привычную обстановку. Самой себе неловко признаться, сколько раз в ожидании выписки накатывала боязнь возвращения, страх оказаться между здоровых беззаботных людей, ничего такого не испытавших. Частенько в голову лезло: проще бы оставаться со всеми на равных, вместе и пропадать.

Пропадать?! Не дай бог, прознает о ее мыслях Полунин. Выходит, она, Оксана, нечестная. Она же в беседах с ним согласно кивала: да, да, медицина вмешалась вовремя. И он говорил: да, да, радуйтесь, живите, работайте.

По приезде в Москву, возвращаясь к нормальной жизни, Оксана ежечасно напоминала себе про напутствие Якова Арнольдовича: гоните все на свете печали, не мешайте организму идти на поправку, ненужные мысли отбрасывайте. Она и отбрасывает. Поликлиника собирается закрыть бюллетень чуть не к осени, а там отпуск, направление в санаторий. Если… если все действительно обошлось.

Обойдется. После отдыха приступит к работе. Будет жить-поживать. Беспечно, согласно врачебному предписанию.

Совсем без оглядки все же не получается. Какой ты ни есть волевой человек — мнение товарищей по работе, — раз там побывал, столько испытал, навидался, не можешь ты вовсе не думать о сроке , не прикидывать, каков твой порог . Ручаться полностью за дальнейшее никому не дано. Оксану насчет этого достаточно просветили. Даже хирург, гордящийся проделанной операцией, не возьмется положа руку на сердце выдать стопроцентно верный прогноз , а если и преподнесет его непререкаемо бодрым тоном, не волен заставить больного начисто отбросить сомнения. Полунин заверил: сделано все . Не стал добавлять: насколько возможно.