Свейдн Бергсвейнссон - Рыбаки уходят в море… Исландская новелла

— Конечно, — ответил Эйнар.

Наконец-то! Он чуть не бросился к ним, чтобы поблагодарить за высокую оценку его стихов, но Эйнар с Йоуном уже скрылись за дверью. Ну что ж, ничего не поделаешь. Они его не узнали. К тому же он и не смог бы заговорить с ними, голос ему не повиновался.

Он работал, потому что был одинок, может, никогда в жизни он не был таким одиноким. И еще потому, что воспоминания одолевали его. Перед ним оживало все, что он выстрадал. Теперь он уже успокоился, и ему было даже приятно вспоминать прошлое.

— Папа, а по-моему, умереть вовсе не плохо, — сказала она. Произнося эти слова, она смотрела не на него, а на дверь, будто говорила с кем-то стоявшим там, хотя и обращалась к нему.

Когда он услыхал это, ему стало жутко, но он постарался сказать как можно беспечнее:

— Почему ты так говоришь, Диса? Ты не умрешь. Ты понравишься, и, может быть, даже очень скоро. — Не дождавшись ответа, он повторил: — Почему ты так говоришь?

— Да просто так… потому что я знаю, — ответила она наконец. Высунув из-под одеяла ножку, она попыталась поднять ее, но это оказалось ей не под силу. — Ведь некоторые умирают, папочка. И даже очень многие, не все же остаются жить. Умереть — это совсем не плохо.

— Люди умирают, когда становятся старыми, гораздо старше, чем твоя бабушка, — сказал он.

— Молодые тоже умирают, — сказала она твердым голоском.

— Да… бывает и так, — признался он.

— А некоторые и вовсе не рождаются, — прибавила она.

— Хм-хм. Доченька, может, почитать тебе немножко? — спросил он. — Хочешь, прочтем сказку про Золушку?

— А… нет. Это все выдумано.

— Тогда давай читать «Сагу о Малыше Хьяльти», помнишь, мы с тобой вчера читали?

— Давай.

Он начал читать. Девочка закрыла глаза, и он не мог понять, спит она или слушает. Вдруг она открыла глаза и сказала совсем не сонным голосом:

— Папа, а я видела ангела.

— Не может быть, доченька.

— Да, видела. Только у него не было крыльев. Гвюдридур, наша няня в детском саду, говорит, что у всех ангелов есть крылья. Но это неправда. Я знаю.

— Не может быть, доченька. Тебе, наверно, приснилось.

— Нет, на самом деле.

— Увидеть во сне ангела — это замечательно, — мягко сказал он.

— Нет, это был не сон, не надо так говорить!

— Почитать дальше про Малыша Хьяльти?

— Да, пожалуй.

Он начал читать, но вскоре она опять перебила его.

— Мне бы хотелось, чтобы моя мама была добрая, как у Хьяльти, — грустно сказала она.

Он опустил книгу.

— Твоя мама очень добра к тебе.

Молчание.

— Вчера она была злая, — сказала наконец Диса, как бы припомнив какую-то невеселую сказку.

— Но не с тобой, — заметил он.

— Она так сердилась, — продолжала девочка, игнорируя его замечание. — И говорила всякие плохие слова. Теперь ее заберет злой дядька, да?

— Я не позволю злому дядьке забрать ее.

— Почему она такая?

— Она нездорова.

— А где она сейчас?

— Она еще больна. Вот она вернется домой, полежит несколько дней в постели — и поправится.

Диса вздохнула, и в голосе ее прозвучала бесконечная усталость:

— Я бы хотела, чтобы она была как все мамы.

Он снова начал читать. Его монотонный голос убаюкал ее. Через несколько минут она была уже на пути в страну снов.

Тогда он осторожно отложил книгу о Малыше Хьяльти, на цыпочках подошел к дивану и лег. Но долго не мог уснуть. Его мысли были заняты дочерью. Какая странная девочка. Иногда она говорила совсем как взрослая! Ее слова о смерти и об ангелах испугали его. Но он не считал их предзнаменованием. Нельзя быть суеверным, это все предрассудки.

Но вообще-то она напомнила ему жену, Свейнбьёрг, когда та была молодой. Свейнбьёрг тоже порой говорила о нереальных вещах как о действительно существующих, тоже не делала различия между вымыслом и действительностью. Чем это объяснить — самообманом, необходимостью обмануть самое себя? Прежде он улавливал связь между этой особенностью и ее пристрастием к вину — ведь и то и другое поддерживалось желанием обмануть себя.

Теперь, когда Диса вдруг напомнила ему Свейнбьёрг, он уже так не думал.

Хотя и считал, что страсть пьяниц к спиртному поддерживается именно стремлением к самообману. Им приятно находиться под действием алкоголя, опьянение дает им нечто большее, чем действительность. Другого объяснения он не видел.

Здравый смысл и опыт подсказывали, что недомогание после запоев, как и многое другое сопутствующее пьянству, должно было бы перевесить чашу весов. Ведь пьющий терял во время запоя все человеческое.

Некоторые считали, что это страсть, которую нельзя подавить. Но он не мог согласиться с этим. Ему нередко удавалось по нескольку месяцев удерживать Свейнбьёрг от спиртного, а однажды — даже целых полгода. В организме ее уже не оставалось ни капли алкоголя. И все-таки она снова начинала пить. Почему? Неужели стремление к самообману было настолько сильно и состояние алкогольного опьянения так прекрасно, что они перевешивали все неприятности, сопровождающие пьянство, и для нее самой, и для ее близких?

Он надеялся, что с рождением Дисы Свейнбьёрг бросит пить. Но она не бросила. Конечно, как все матери, она любила дочку. Хотя иногда он сомневался в этом.

Ведь она должна была понимать, что пьянство отдаляет ее от ребенка. Не его вина, что ребенок все больше тянулся к нему. Они оба одинаково любили дочку. Но в нем девочка нуждалась больше. И если Свейнбьёрг, как мать, была этим недовольна, ей некого было винить, кроме себя. Ей следовало перестать пить. Что бы там ни говорили, он объяснял все тем, что пьющие люди не могут вырваться из ада самообмана, не могут избавиться от вечной страсти обманывать самих себя. Страсть эта непреодолима.

— Ты все врешь! Врешь! — кричала она.

— Тише, тише, успокойся, пожалуйста, — сказал он. — Не волнуйся, а то тебе станет хуже.

— Ты убил ее! — продолжала она тем же тоном.

От негодования он чуть не выгнал ее из дому. Но смирил гнев, заставил себя успокоиться и сказал как можно хладнокровнее:

— Сейчас я не намерен говорить с тобой об этом. Лучше подождем, пока ты протрезвеешь. Не знаю только, когда это будет.

— Где она? — крикнула Свейнбьёрг, распахнув двери комнаты.

— Ты все узнаешь, когда успокоишься, тогда ты поймешь, что случилось, — сказал он.

Не ответив, она захлопнула дверь, он не успел ей помешать. Ее крик был исполнен звериной ярости и боли. Потом она упала, ведь она была мертвецки пьяна. Пьяная, эгоистичная, равнодушная женщина! Но крик ее забыть невозможно.

Неужели, несмотря ни на что, она страдала так же, как он?

Приподнявшись на полу, она сквозь душераздирающие рыдания призывала Иисуса Христа и, вдруг умолкнув, начала колотить кулаками об пол. Между приступами рыданий она то разражалась бранью, то начинала взывать к господу богу.