Борис Кантор - Побег

Только несколько лет спустя я узнал, как у нас появилась эта корова. Оказалось, что мою мать Марию Евдокимовну наградили медалью «Материнская слава» за восьмерых детей. Неважно, что, считая меня, детей уже было девять, но девятого пока не учли. Заявление подали после рождения Ивана, который был старше меня на два года, и оно рассматривалось три с лишним года. Мать получила наградные деньги и купила на них корову и сено. Эта корова спасала нас многие годы — во время войны и после. Я ничего этого не знал, но хорошо помню, что лежать под теплым боком и пить парное молоко мне очень нравилось.

Две картинки относятся к зиме — мне тогда еще не было двух лет, — и обе связаны с волками и моим братом Мишей.

Миша в моем представлении относился к числу знакомых лиц и не более. Ему было уже восемнадцать лет, и он изредка появлялся у нас. Позже я узнал, что он учился в Прокопьевском сельскохозяйственном техникуме на агронома.

Этой зимой он должен был появиться у нас на Новый год, но перед его появлением дома была какая-то суматоха. Все ждали Мишу, но его всё не было. Все, кроме Ваньки и меня, куда-то убегали, прибегали закоченевшие и сильно беспокоились — была уже ночь. Рано утром Ванька тоже сбегал на улицу и, прибежав, весь холодный полез ко мне, обсыпал меня снегом, и мы разодрались. Мы почему-то всегда с ним дрались.

Во время нашей драки прибежали Аня и Сеня и закричали: «Миша идет!» Я знал, что они были мои брат и сестра, хотя и намного старше меня и Ваньки. Раз у нас одна и та же мать, то мы братья и сестры. С Мишей же дело было непонятное. И вот вошел Миша, оглядел нас всех и весело крикнул: «Что за шум, и драка есть!» Ванька сразу побежал к нему, бросив колотить меня. Ванька ко мне лез, хотя до этого я как раз укусил его за ухо до крови, и он расплакался. Я же спрятался за сестру Валю — она меня в обиду Ваньке не давала. Валя была моя нянька. Миша быстро восстановил мир между Ванькой и мной, и мы пообещали больше не драться.

Пришли мать с Маней и принесли еды. Маня работала на расчистке дорог в ночную смену, а мать отстояла почти всю новогоднюю ночь в очередях за продуктами. С ними пришел брат Петя, который тоже отстоял многочасовую очередь за хлебом. Они уже откуда-то узнали, что Миша пришел.

Мать приготовила ужин, все сели за стол. Миша рассказывал, как он бежал вчера вечером со станции, так как был сильный мороз, а от станции до нас пять километров, причем не наблюдалось никакого человеческого жилья. Недалеко от нашего поселка, в перелеске рядом с покосом, он услышал вой приближавшихся волков. Там, прямо у леса, стоял зарод сена. Он надергал охапку сена и побежал к лесу, где была огромная куча сухих сучьев, оставшихся от заготовки леса, и разжег костер. Костер горел всю ночь, а волки до утра выли неподалеку. Деревенские собаки, сидевшие ночью в такой мороз по домам, утром подняли лай, и волки исчезли.

Из его рассказа я понял только то, что волки — это опасно и страшно, а также что Миша — тоже мой брат, потому что мать называла его «сынок», как и меня. После сытного, по моим понятиям, новогоднего ужина я всё же спросил его, и он подтвердил, что он мне брат. Я почему-то был доволен, что у меня столько братьев и сестер. Но было немного неуютно, когда все находились дома. В нашей мазанке были только кухня и одна большая комната, поэтому мне не оставалось места, чтобы передвигаться среди этих больших людей. Я всё время путался под ногами. Меня сажали на большую кровать у замерзшего окна, в которое ничего не было видно. Из дома меня не выпускали из-за холода, и зимних картин этого времени у меня в памяти нет, за исключением, пожалуй, одной.

Однажды ночью я проснулся оттого, что все в избе кричали и суетились, наша собака выла и лаяла, корова громко мычала. Я вначале ничего не понимал. Петя выскочил с горящей головешкой за дверь и сразу же вбежал обратно. Валя объяснила мне, что волки лезут во времянку, в которой жили корова с теленком, свинья и собака.

Братья выбегали еще несколько раз с горящими головешками. Миша уверял, что попал головешкой в одного волка. Во всяком случае, мычание стихло, собака успокоилась, хотя периодически всё еще лаяла. Никто не спал — ждали утра. Когда стало светло, все большие пошли смотреть, что с коровой. Я тоже захотел пойти к корове. Миша замотал меня в мамину шаль, вынес из избы и посадил на плечо.

Вначале я задохнулся от холода и начал кашлять. Миша закрыл мне рот шалью, и я смог дышать. Все мы толпились у коровника и рассматривали волчьи следы. Наша мазанка, как и коровник, со стороны холма была заметена снегом по самую крышу, на которой тоже были следы: видно, волки пытались разгрести крышу коровника. Но больше всего меня поразил вид с нашего холма. Всё было белым-бело, насколько хватал глаз. Из труб домов далеко внизу валили столбы дыма. За горой вставало солнце, и снег сверкал яркими искрами.

Никаких других картинок этой зимы в памяти нет. Много позже я узнал, что меня не выводили на улицу, потому что не было ни одежды, ни обуви для зимы. Миша ушел, и я очень скучал по нему. Сеня тоже ушел. Ему исполнилось пятнадцать лет, он начал работать помощником кочегара на паровозе и жил где-то в городе.

Наступило лето 1944 года. Я уже бегал по огороду, но на проходящую рядом дорогу мне выходить одному не разрешалось. Я проводил много времени в огороде вместе со всеми — на прополке, окучивании. Когда начинали прореживать, мне давали тонкие хвостики морковки и редиски, которые я мог поедать в огромных количествах. Потом начали наливаться горох и бобы. Стручки молочного гороха вкуснее сахара. Меня было трудно вытащить из огорода.

Мы ходили часто по воду к роднику. Воды для полива требовалось много, и старшие носили ее в ведрах на коромысле. Мне этот поход казался далеким, хотя всей дороги вряд ли было больше двухсот метров. Я тоже носил воду в котелке и часто расплескивал его почти досуха.

Ходили под гору на речку Щедруха, которая была видна от нашей мазанки. Вернее сказать, виден был мост, а сама речка протекала среди кустов, и ее не было видно, пока не подойдешь к ней вплотную. Даже я мог перейти ее вброд по каменистому перекату. Там мы периодически часто лежали в воде. Возможно, в ней и были глубокие места, но я не помню, чтобы кто-то из моих братьев и сестер плавал. Домой меня несли по очереди на плечах Петя или Аня, так как идти в гору долго я не мог. Но всё-таки моим любимым местом был огород. На речке кусались комары и оводы.

Этим летом иногда приходил домой Сеня. На нем были высокие шнурованные ботинки, которые дома он всегда снимал. Мы-то все ходили босиком от снега до снега. Мне очень хотелось иметь такие же ботинки!

‹…› Теперь у нас в доме было электричество, и всю осень и зиму по вечерам Петя учил меня и Ваньку писать буквы и складывать их в слова. Я научился немного писать, читать по складам и считать. От этой зимы в памяти осталось множество исписанных листов, вырезанных из бумажных мешков и сшитых в тетради, которые я потом бережно хранил несколько лет. Ранней весной 1945 года Петя подарил мне настоящую тетрадь, разлинованную в косую линейку для чистописания. Он тогда уходил в армию добровольцем. Ему еще не было восемнадцати лет.