Халлгримур Хельгасон - Женщина при 1000 °С

Каждую неделю папа названивал швейцарскому еврею в Париж, но у него либо было занято, либо никто не брал трубку. В посольстве тоже упустили этого удивительного человека из виду. Может, это была такая запоздалая еврейская месть? Но наш исландский «Ans Enrique» [270] Французское произношение имени Ханс Хенрик. не дал этой неприятности выбить себя из колеи: он связался с немецкой фирмой, недавно начавшей выпуск термометров для мяса. Ему в пансионат прислали партию образцов, и он стал посылать меня, с прической, как у Эвиты, и красной помадой, в рестораны города.

«Hola, épodría introducir la innovaciôn tecnolôgica mâs útil para cocinar la carne; termômetro que muestra la temperatura en el músculo.» (Здравствуйте, разрешите предложить вашему вниманию удобную техническую новинку для приготовления мяса: термометр, измеряющий температуру мышцы.)

Надо же, я это до сих пор помню!

Но предлагать аргентинским поварам-виртуозам термометр для мяса — все равно что предлагать собаке-ищейке компас.

По истечении всех денег за дело взялся мой ковбой: он нашел нам работу на ферме в Пампе. В знак благодарности за это я вызвала для него такси.

И вот, у нас уже позади и ожидания, и город. Папа будет экономом, а я стану заботиться о престарелом господине, который уже большей частью находится не в этом мире. Зарплата будет невысокая, зато жилье и питание — бесплатно. Это будет прекрасный empezar [271] Здесь: начинание (исп.) . в новом мире.

Если положить на карту мира канцелярскую кнопку так, чтоб шляпка была в Буэнос-Айресе, а острие указывало точно на юг, то на самом его кончике окажется довольно сносная сельская усадьба на берегу реки Саладо: La Quinta de Crio . Свои письма оттуда мы обычно начинали так: «Де-Криво, 14 февраля 1949…» Здесь жили восемнадцать человек, все с одной фамилией — Benítez . Это они так переиначили на испанский лад свою изначальную фамилию — Бенни.

Там держали несколько коров, чтоб обеспечивать семью молоком, а в остальном их земля, эта абсолютно плоская равнина, делилась надвое: бледно-желтые поля и ярко-зеленые пастбища для черного рогатого скота. Постройки были днем белые, а вечерами черным-черны. Я никогда не видела такой темноты, как там, в Пампе. Вокруг дома стояли несколько деревьев омбу с пышными кронами, а вдоль дороги на соседнюю ферму — какие-то менее густые растения. Их листва темнела на фоне светлых пшеничных полей, словно полоски сажи на море в тихую погоду. В остальном это была самая настоящая степь: La Pampa.

За деревьями омбу, недалеко от дома, стоял сарай, где, однако, помещались спальня, гостиная и уборная. В нем сидел толстяк на седьмом десятке лет в особом инвалидном кресле. Он был похож на гору кожи , потому что шеи у него не было. Маленькая голова лежала на подбородках и складках, как розочка на торте. Лицо у него было самое удивительное из тех, что я видела: нос большой, а рот еще больше. Рот доходил почти до ушей, причем когда его обладатель не улыбался. А вот глазки были крохотные, водянисто-желтые. При виде этого лица на ум первым делом приходила ящерица.

Папа занимался обычными сельскими работами, а мне поручили доить коров по утрам и вечерам, а также заботиться о старике в сарае. Он был, что называется, глухонемой: ничего не видел, ничего не говорил и ничего не слышал. Дверь громко заскрипела, когда я осторожно внесла туда миску с кашей. Воздух бы спертый, напитанный запахами человеческого тела. В голове у меня пронеслась мысль: как оказался возможен такой резкий поворот в судьбе? Еще три месяца назад я сидела в кафе «У Озера» с Виггой, дочерью Финнбоги, и другими ребятами, а сегодня сижу на другой стороне земного шара и кормлю крокодила с чайной ложечки! Ведь хотя он и был похож лицом на ящерицу, его все прозывали Крокодил, El Coco .

Кожа у него была грубая и толстая, с глубоко врезавшимися морщинами, тут и там на ней виднелись вздувшиеся прыщи табачно-бурого цвета. Его можно было бы назвать лысым, если бы не белый пушок на голове. Из широких ноздрей торчали толстые как проволока волосы более темного цвета. Зубы, никогда не обнажавшиеся в улыбке, были желты, а губы тонки, но из-за сильного воспаления десен рот был выпуклым и напоминал две чашки, из которых одна перевернута над другой. Подбородок утопал в блестящей мягкости второго подбородка. Зрачки, как я уже говорила, были прозрачно-желтые с черной точкой в центре. Я никогда не видела более непривлекательного человека. По сравнению с этой желтоглазой громадиной даже Свейнки Романс был симпатичным.

А в доме двое его сорокалетних племянников сидели вместе с остальными членами семьи за шумным обедом, в белых рубашках с засученными рукавами, с сильными загорелыми руками. Они управляли здесь хозяйством и гоняли моего отца туда-сюда, будто благодарного пса, а меня с первого дня стали звать Эвитой и измеряли вдоль и поперек голодными взглядами. Про Исландию они прежде не слыхали и никак не могли запомнить ее названия. Мы с папой называли их «Беннами». У них были жены — мощные кухонные комбайны, широкие, малорослые, с торчащими во все стороны сосками. Дом буквально кишел детьми всех возрастов: от ползунков-ящерок до шестнадцатилетних барышень , которые ходили по стеночке и белизной почти не отличались от этих самых стен; они становились заметны лишь, когда краснели. Еще в этом доме хромоножилась некая кислая физиономия-черносливка желто-коричневого цвета — это была мамаша Беннов. Она ни о чем никогда не отзывалась хорошо, разве что о черном псе, который всегда после еды умывал ее и вылизывал ей руки.

За всем этим хозяйством зорко следил с высокой кухонной стены предок Густаво: носатый человек на черно-белой фотокарточке, «ретушированной», как было заведено в довоенные годы, с бешеным взглядом, непрерывно кричащим: « El días pasa! el días pasa! (День проходит! День проходит!)»

Его вдова Долмита еще прозябала на свете: изящная женщина румынских кровей, родившаяся в середине девятнадцатого века у альпийского озера и видевшая Вагнера верхом на лошади. Она ковыляла по дому (а руки у нее дрожали, словно трепещущие крылья птицы) — тощий, обтянутый кожей череп, говорящий по-испански с непонятным акцентом. Но ее нос все еще сохранял свое европейское достоинство и напоминал о дворянском роде, который в щепки разбился о риф под названием Густаво, ведь в ее потомках, наводнявших здесь двор и патио, не наблюдалось ни малейших признаков культурности. Здесь жили одни неграмотные мясогрызы. Старуха была как гость на собственном пиру.

У старых супругов было трое сыновей. Старший рано убежал из дому с отцовской любовницей. (Услышав эту историю, я стала воспринимать фотографию на кухонной стене по-новому: теперь мне казалось, что эти глаза кричат: « Le siguen! le siguen! (Взять его! Взять его!)» Согласно новейшим сведениям, сейчас первенец жил с десятью индианками-лилипутками в Андах. Второй сын погиб при аварии на молотилке, это был отец Беннов, а третий — это тот самый глухонемой в сарае.