Халлгримур Хельгасон - Женщина при 1000 °С

Я быстро просекла, что в этой семье терпеть не могут Крокодила. Даже его матушка, с ее орлиным носом, не желала с ним связываться и убедила меня, что он ничего не слышит, ничего не видит, не знает и не соображает, и вообще он — сущая земная му́ка, dolor de la tierra . Но в сердце его отца, очевидно, шевельнулась какая-то любовь, коль скоро он отписал ему половину земель. Бенны строго-настрого запретили мне носить Крокодилу что-либо вкусное. «Он может целый день жрать, у него не пасть, а прорва, Bostezo Vacío! »

На завтрак, обед и ужин Эль Коко получал только тщательно отмеренные порции овсянки, поэтому его вес также оставался для меня загадкой.

«Очевидно, какая-то болезнь», — сказал папа.

Но им приходилось поддерживать в нем жизнь: дело в том, что в юности он прижил сына с парагвайской шлюхой. Этот сын, называвший себя Биг Бен, в урочный час объявился, эдакий громила, и стал вымогать у отца деньги и притеснять всех домашних. У него был шикарный вид и гнилая душонка, он умудрился расстроить отношения всех супругов в усадьбе, а под конец удрал со всеми сбережениями семьи. По слухам, этот Биг Бен прославился, как мастер боя на ножах в барах Боки — самого сомнительного квартала в Буйноветровске.

Так что семейство, собравшееся в кухне, владело лишь половиной земель, а другой половиной владел Крокодил. Если бы он сейчас приказал долго жить — эта половина отошла бы его сыну, бандиту. А этого нельзя было допустить. Так что я выполняла на этой ферме очень важную работу. Мне было отведено поддерживать в Эль Коко жизнь до тех пор, пока его сына не убьют ножом в драке, как предсказала деревенская гадалка. Если верить ей, это должно было произойти, когда этому сыну будет тридцать три года. А сейчас ему только исполнилось тридцать два.

По вечерам Бенны в амбаре упражнялись в метании ножей.

Что это за житье? Ничего не слышать, ничего не видеть, ничего не мочь сказать о себе? Может, его правильно прозвали Крокодил, и он больше похож на зверя, чем на человека? Он всегда сидел на одном месте: у высокого комода, на котором стояли громко тикающие часы, за симпатичным, но колченогим ломберным столиком. На зеленом бархате лежала изящная головоломка. Пока руки работали, ящеричьи глаза были устремлены на маленькое, выходящее на юг окошко возле двери, которая всегда скрипела, когда я входила. Тогда мне представлялась роскошная картина моей будущей гаражной жизни, а сама я исполняла роль Ловы, давала ему знать о своем приходе, прикасаясь к его правому плечу. Он приветствовал меня звуком, который исходил из глубин глотки и, казалось, был исполнен длительного страдания, как стон неизвестного зверя, заключенного в такой глубокий каземат, что на этой глубине его совсем не было видно. Со временем я научилась слышать в этом гортанном звуке радость, видеть в нем улыбку.

Он всегда был одет в рубашку телесного цвета и коричневые брюки, подпоясанные ремнем высоко на животе. Мне сказали, что он одевается сам и сам оправляет естественные потребности, ведь, хотя он и сидит в инвалидном кресле, ноги у него вполне крепкие. Протертый линолеум на полу показывал все передвижения этого грузного человека с кровати в уборную, а оттуда к головоломке: участок площадью в четыре метра был светлее, чем остальной линолеум, царство тьмы и молчания.

Он никогда не выходил на улицу.

Инвалидное кресло для него смастерил его отец; редко когда мне доводилось видеть вещь, сделанную с такой любовью; даже спицы в колесах у него были деревянные. Деревенская гадалка предсказала, что вдобавок ко всему глухонемого на тридцать третьем году жизни разобьет паралич. По этой причине его отец и изготовил этот предмет, которому сейчас было уже много лет.

Постепенно я выяснила, что Эль Коко не одевался, а просто спал не раздеваясь на простынях, которые не стирали с довоенной поры. Я незамедлительно постирала его вещи украдкой, проявляя немалую смекалку, чтоб никто не увидел, как я сушу Крокодилово белье. Потом у меня ушла целая неделя на то, чтобы переодеть его, а у него ровно столько же — чтобы поблагодарить меня за это. Хотя его ноздри заросли волосами, он улавливал аромат свежего белья всякий раз, когда я пробиралась мимо него с вещами, и поводил носом, уродливо улыбаясь. Постепенно я разрешила ему прикладывать руку к моей щеке в знак благодарности. Его ладонь и кончики пальцев были удивительно мягкими — настолько же мягкими, насколько шершавой на вид была тыльная сторона ладоней. Я прежде и не замечала, какой красивой была белизна его рук, ведь с внешней стороны они были сплошь покрыты желтыми и бурыми пятнами, а ногти у него были выпуклые и длинные, точно когти. Но в его пальцах крылось неожиданное изящество. Он ласково гладил меня и улыбался. Я взглянула на него по-новому. И надела на него солнечные очки, которые отец купил в Байресе. Человек-гора радостно выдохнул, и больше его ящеричьи глаза не пугали меня.

Я начала останавливаться возле него, порой собирала с ним головоломку. Было на удивление приятно сидеть рядом с этим громадным существом и толковать для себя его гортанные выдохи. И постепенно во мне возросло желание порадовать этого человека. Мне удалось тайком пронести к нему чашку матэ — чая жителей Серебряной страны, который бедному старику не давали десятилетиями. Потом я нарвала в саду его матушки цветов и поднесла к его огромному носу. Он обрадовался: ладони заплясали. Еще я принесла ему меду: на это он отреагировал, изобразив в воздухе полет пчелы. Я продолжила разговор: разыскала для него другие вещи, которые можно нюхать — разрезанный помидор, крысиный хвостик, свежий перец чили… И он всегда показывал мне на своем доморощенном языке жестов (который принимал всё новые и новые нюансы, словно крыло бабочки — оттенки цвета), какой запах чему принадлежит.

В конце концов я притащила теплую коровью лепешку и поднесла к его носу, тогда он чихнул и впервые рассмеялся. Смех открылся в нем, будто клад, много лет пролежавший в земле. Кроки был не просто перегонный котел для еды, как все считали. У него было обоняние, как у собаки-ищейки. Этот красивый нос, унаследованный от отца, был его единственной связью с миром, все его ощущения сосредоточились в нем. Глухонемой определял по запаху даже мое самочувствие и принимался изображать, какое у меня в какой день настроение: веселая, злая, влюбленная, напилась, тоскую по родине, волнуюсь за папу. Я начала относиться к этому носу с неосознанной осторожностью, будто это сложный рентгеновский прибор.

На его чуткость ко всему на свете я могла положиться. Один парень из деревни украл для меня розу из сада Долмиты и сходил со мной к реке. Был закат, и наши длинные тени протянулись по всей поверхности воды, дотянулись почти до другого берега, но вместе не сошлись. А я взяла у парня платок и потом поднесла к ноздрям чуткого носовидца. Он понюхал платок и вынес вердикт о его владельце простым движением руки: этот человек для меня слишком глуп. Сама я, разумеется, убедилась в этом на следующем же свидании и с тех пор видеть его не могла. Звали его Диего, а голова у него была, как шоколадное пасхальное яйцо: коричневая, приторная, а внутри нее — гремящая пустота.