Карой Пап - Азарел

— Ладно, — говорю я, — теперь мы квиты, пойдем поглядим, как будет сердиться Господь, когда мы станем приставать к огню в субботу.

Он трясет головой:

— Нарочно чтобы рассердить отца с матерью?

— Да нет, не их, а Господа Бога! Отец с матерью и не узнают. Пойдем!

— Я не хочу, — говорит он, — зачем это мне?

— Ну что ж, тогда я сам.

Какой-то миг я еще медлю, мне страшно. Потом быстро подбрасываю поленце в огонь. И жду: как будет сердиться Господь Бог?

Но все еще боюсь, оглядываюсь исподтишка. Гляжу и на Эрнушко.

— Вот, — говорю ему, — уже!

Эрнушко отвечает:

— Это меня не касается.

Тогда я подбрасываю еще поленце. И сразу еще одно. И тут уже пугаюсь не на шутку. Может, он уже рассердился, Господь Бог? Не знаю, но больше к огню не прикасаюсь. Больше храбрости нет. Ухожу от огня.

Не только огонь приманивает сегодня больше, чем в другие дни. Ящики и шкатулки матери наполняются вдруг такими искушениями, которые вообще-то уже давно потеряли всякую силу надо мною.

Как и огонь, все они сбрасывают с себя будничную «тупость», их безгласность, бездвижность, от которых я так страдал всю неделю, теперь преображаются: надоевшие, постылые, презренные вещи снова превращаются в соблазнительные игрушки, какими они могли быть, когда я увидел их впервые. Ящики рабочего столика просятся, чтобы их открыли, и хотят показать свое содержимое: ножницы — только теперь по-настоящему ножницы, а иголки — по-настоящему иголки, они сверкают, они готовы колоть, как никогда прежде, и нитки просят, чтобы я их оторвал, и мел готов писать, так же, как, на дне большого шкафа, Олгушкин грифель или карандаш и ручка Эрнушко. И, пока мать не встала, я торопливо испытую Господень гнев на каждой из вещей.

Но недолго, потому что вскоре слышу голос матери, и заявляется полуодетая Олгушка, а за нею входит и мать в халате, начинается одевание, умывание, сегодня все должны одеться «нарядно»: мы пойдем в храм. Мать не идет сегодня на рынок, потому что к деньгам нельзя даже прикоснуться, отец, когда вернется из храма, не пойдет учить, останется дома. Раз мы все дома вместе, время проходит быстрее, отец в большой комнате репетирует свою «проповедь», я слушаю его за дверью или слежу, как мать бьется перед зеркалом со своим корсетом. Сперва она пробует справиться сама, потом приходит на помощь Олгушка, потом Лиди, но этого мало, мать стонет, вся раскраснелась. Он уже так туго стянут, этот корсет, а все не сходится, в конце концов зовут отца. Я не понимаю, как можно ходить в таком корсете, отцу тоже не нравится, что он такой тесный, но мать уверяет, что «каждая мало-мальски уважающая себя женщина» носит корсет. Тут неожиданно один из многих крючков отлетает, и мать стонет:

— О, Господи, осторожно, нынче суббота! Скажи, отец, ведь это не грех?

Отец отвечает серьезно:

— Он отскочил сам, это ничего.

Но не только с корсетом масса хлопот — ботинки матери тоже слишком тесные, она примеривает вторую пару, третью, одна жмет здесь, другая там, каждую пятницу ей срезают мозоли, но всегда срезают мало, больше она не велит. Обуться ей тоже помогают Лиди и мой отец, и когда ботинки обуты, она снова вся красная, и «голова кружится» и болит. После этого «надо привести в порядок прическу», из-за субботы горячими щипцами пользоваться нельзя, и она подвивает холодными, навивает локоны на папильотки, сооружает башенку над макушкой и скрепляет все множеством шпилек. Я смотрю во все глаза — это так странно и так смешно.

— Что ты смеешься? — спрашивает мать.

— Просто так, — отвечаю я.

Что еще я мог сказать?

— Просто так? — переспрашивает она. — Просто так смеются только ослы.

Ну, ладно, тогда я скажу:

— Это так странно — все, что мама над собою выделывает! Потому и смеюсь.

И показываю пальцем на папильотки, на зеркало, на щипцы для завивки, на корсет, на ботинки.

— Послушай, отец, — говорит моя мать, — я одеваюсь, а этот мальчишка издевается надо мною!

Отец улыбается:

— Прогони его.

— Как же мне не смеяться? — говорю я. — Я только представлю себе, как бы я выглядел во всем этом уборе!..

И я тоже начинаю втыкать в волосы шпильки, прилаживать папильотки, щелкать щипцами.

Тут мать, и в самом деле, гонит меня.

— Довольно, — говорит она, — марш отсюда!

Я ретируюсь со смехом. Иду к Олгушке, ее перед другим зеркалом причесывает Лиди. Теперь, по крайней мере, я могу задать ей свой вопрос:

— Кто причесывает красные волосы огня?

Она тоже не знает ответа. И прогоняет меня.

Еще несколько минут, мать едва успевает закончить свои приготовления, как в комнате прислуги звонит колокольчик: это к нам звонит со двора Ольшейн, храмовый служка.

Он хочет сообщить, что в храме уже собралось много народу. Мы можем отправляться.

Отец подождет еще немного, он пойдет один.

А мы, все втроем, идем с матерью.

Мать осторожно спускается по лестнице, так осторожно, что меня снова разбирает смех.

Мы пересекаем малый, потом большой двор, и вот мы уже в храме. Здесь, за большими дверьми, внизу — старшие ученики и взрослые, а нам с матерью надо подняться на галерею.

Ступеньки, ступеньки и еще ступеньки.

Мать поднимается с трудом. Но я уже наверху и сразу гляжу вниз.

Как много народа, и какая большая комната! Здесь тоже сидят на скамейках, как Эрнушко и Олгушка в школе!

Мы, наверху, сидим рядом с матерью, справа и слева от нее, позади ограды. И по другую сторону, тоже за оградой, я вижу девочек и мальчиков рядом с их матерями.

Эрнушко принес свой молитвенник. Читать по-еврейски он может уже совсем бегло, но понимает не очень. Он разбирает тихонько, про себя. Мы с Олгушкой возбуждены больше. Косички Олгушки так и пляшут, она беспрерывно вертится и шепчется с матерью. Другие тоже шепчутся, как будто легкий ветерок гуляет по скамейкам. Я совсем прилип к ограде, всё смотрю вниз.

Мне и приятно, и страшно: боюсь глубины, которая зияет подо мною. Раскрасневшись, со стеснением в груди, я отодвигаюсь от ограды. Делаю глубокий вдох и снова набираюсь храбрости заглянуть вглубь.

Но вот я уже вижу отца, он входит через большую дверь внизу! Проходит храм насквозь, между рядами скамеек, медленно и бесшумно, как через нашу комнату, когда мы спим. Поднимается по нескольким ступенькам к алтарю. Какая там большая, темно-красная занавесь! Наверху что-то позолоченное, и какие большие столбы, тоже позолоченные! Как много свечей горит справа-слева! Насколько они длиннее, чем те, что вечером по пятницам зажигает дома наша мать! И как раз там, где остановился отец, над его головой, горит фонарь, какой-то красный фонарь.

— Что это, мама, что за красный фонарь? Почему он не горит ярче?

— Это вечный светильник. Ему нельзя гореть ярче, он должен всегда гореть так.