Карой Пап - Азарел

— А что это за большая занавесь?

— Это алтарная занавесь.

Ну, если занавесь, думаю я, за нею есть и окно, как дома. Но мать говорит, что за нею шкаф. Называется «ковчег Завета».

Не понимаю! Ковчег? Ковчег? Завет? — повторяю я про себя. В шкафу наверняка одежда, может быть, сутана? может быть, отец будет там переодеваться? Дома он тоже переодевается за дверцею шкафа.

Мать улыбается.

— Не смейся надо мною, — говорю я, — а лучше скажи: значит, там не сутана?

— Нет, — говорит мать, — там священные книги. Но тсс! тсс! сейчас начнется!

Отец уже вышел из-за занавеси. Теперь он стоит у своей скамейки справа от алтаря. Поднимает глаза, и в тот же миг слышится пение. Мать говорит: это поют старшие ученики. Гудит музыка, потом опять слышится пение. Сначала только один голос поет, низкий и сильный, потом песнопения словно перекликаются друг с другом.

— О чем они перекликаются? — спрашиваю я.

Мать наклоняется поближе и шепчет:

— Они поют славу Господню, но тсс, тсс…

— Славу? — переспрашиваю я.

Она кивает головой, мол, да, да, но тсс, тсс!

«Господь» — это засело в голове крепко, но «слава» — что-то очень зыбкое.

— Что это — Его слава?

Мать снова кивает: потом! дома, дома.

Я поворачиваюсь к Эрнушко: у него такой вид, словно он знает.

— Эрнушко, ты знаешь, что это такое — Его слава?

— Я тоже знаю, — торопится вставить слово Олгушка, — это потому, что Он сотворил всё!

Эрнушко показывает на пальцах:

— За шесть дней…

Ладно, думаю я, но почему все еще не поет отец?

Это мне не нравится, пение — дело гордое, а он знай себе стоит, и голова низко понурена, как обыкновенно стоим перед ним мы, когда нам стыдно. Ему тоже стыдно? Может быть, оттого, что ему нельзя петь? Подозрение пронизывает меня: а что, если он не священник?

Мать только улыбается на это. Но Олгушка приходит в ярость. Как я мог такое подумать? Эрнушко смотрит на меня серьезным взглядом. Ему нисколько не стыдно, ничуть, — говорит моя мать, — он просто молится про себя. Священнослужитель не поет, поют только кантор и хор. А священнослужитель молится, а после говорит проповедь: наставляет. Я доволен и говорю себе: ох, какой же я глупый! А я уж думал, что он не священник!

Пение всё продолжается. И я спрашиваю:

— Это тоже слава Господня?

— Да, это тоже слава Господня. Ее поют по-разному, серьезнее, радостнее — как нужно. Но тсс, тсс, я хочу помолиться!

Опять я не понимаю! Как может быть слава Господня радостной и разнообразной? Мне кажется, слава Господня может быть только такой, как взгляд моего отца, когда он глядит серьезно, строго. Но какое уж тут веселье!

Снова мать смеется надо мною. Я умолкаю.

Отец все еще стоит так же, как прежде. Столько пения я никогда еще не слыхал! Когда поют весело, мне хочется прыгать и скакать, но нельзя; когда очень печально, медлительно, тихо и глубоко, хочется плакать, но и этого нельзя. Когда же песнопения гремят, я боюсь, и хватаюсь за ограду, и зажмуриваю глаза, но это трусость и позор.

Теперь уже не поют, только жужжат и шепчут. И вдруг замолкают. Потом только один голос поет, одинокий и глубокий, и мать снова говорит, что это по-прежнему слава Господня.

Вскоре отец и кантор подходят к большой, темной занавеси перед ковчегом Завета. Кантор отдергивает занавесь, и я вижу таинственный свет позади. Там что-то есть. Мать говорит: там священные книги. Кантор поет, а тем временем, поднявшись со скамей внизу, к ним присоединяются два старика, закутанные с головою в молитвенные платы. Сгорбленные, поднимаются они по ступеням и становятся по обе стороны ковчега Завета. По словам моей матери, они следят, чтобы не случилось чего дурного со священными книгами, потому что это было бы очень большим грехом, еще большим, чем если бы кто писал в субботу, или что-нибудь разорвал, или перемешивал угли, или бранился…

Самым первым протягивает руки в большой шкаф мой отец. Кантор больше не поет, оба старика стоят неподвижно рядом со шкафом. Все трое следят, как отец будет вынимать священные книги. Я выпучил глаза. Я ожидаю увидеть книгу, каких много видел дома: большую, черную, старую. Но то, что отец вынимает теперь из шкафа, — это совсем другое. И я выкрикиваю:

— Это не книга, мама! Что это?

Моя мать испуганно шикает: на нас смотрят многие, отец тоже поднял глаза. В страхе я прячусь за спину матери, Олгушка сердится, Эрнушко глядит вниз, не отрываясь. Я медленно высовываюсь из-за спины матери и осторожно приникаю щекой к ограде. Как раз в тот миг, когда отец передает кантору то, что вынул из шкафа. Я опять вытаращил глаза и прошептал:

— Это кукла! Мама, это кукла!

И в самом деле, я вижу юбку, как на Олгушкиной кукле, только всё в целом намного больше, и голова так и блестит, так и сияет; и кантор берет ее на руки и поет, совсем как Олгушка, когда она укачивает свою куклу.

Мать не останавливает меня. Я повторяю снова и снова:

— Да ведь это кукла! Они укладывают ее спать?

Эрнушко своего мнения не высказывает. Только Олгушка мотает головой: раз мама говорит, что это книга, значит, это книга, а не кукла.

Кантор с куклою двинулся, мой отец следом, два старика, закутанные в молитвенные платы, — вслед за отцом. Кантор поет, обращаясь к кукле, они спускаются по ступеням, проходят перед скамьями. Там уже все надели свои молитвенные платы, и теперь каждый касается платом куклы, которую кантор им протягивает. Так они идут. Я смотрю во все глаза, но мне не по душе, что впереди идет не мой отец и что не он несет куклу. Куклу несут обратно, но не в ковчег Завета, а кладут на стол перед ковчегом. Внизу теперь все садятся, мать тоже садится рядом со мной и шепчет:

— Она только издали выглядит будто кукла. Потому что написана свитком. — И она показывает пальцем на свиток. — Это верно, на ней есть одежда, — продолжает она, — одежда бархатная, и шита золотом, но это не настоящая одежда, это только для того, чтобы священная книга была красивее. А что ты принимаешь за голову, так это большая красивая серебряная корона, и тоже надета для того, чтобы сияла и чтоб еще красивее было. Но все равно, это священная книга, внутри одни буквы. Сейчас вы увидите. Смотрите! Видите?

Я вытаращил глаза. Кукла лежит на столе, и сейчас два старика будут ее раздевать. Так же, как мы раздеваем Олгушкину куклу.

И наш отец им помогает. А кантор поет.

После того, как сняли бархатное платье, один из стариков поднял ее. Теперь я не вижу ничего. Наверно, будут снимать с нее рубашку.

Сейчас она будет совсем голая и заплачет!

Но нет.

Теперь я снова вижу ее. Ее укладывают между свечами. Мать указывает пальцем и шепчет:

— Ну, теперь видишь свиток? Видите? Смотрите внимательно! Сейчас развернут, и внутри одни буквы! Глядите!