Дэвид Лодж - Для англоманов: Мюриэл Спарк, и не только

Сперва было трудно поверить, что я и впрямь
существую. Кто я — животное или часть суши?
Скорее, животное (решил я), и в этот момент

услышал звучащий свой голос. Он был не столько
средством общения с миром, сколько уликой
моего одиночества в этом неведомом мире.

И все-таки я продолжал возвещать о себе
чудными звуками, придававшими особую форму
всему, что я видел, — то есть огромной вселенной

без частей и границ, без перекрестков и вех
(не говоря уже о дверях и стенах). Только теченья,
несущие с собой прохладу или тепло, да порою,

когда я всплывал, солнечный свет или лунный
омывали меня, и я не мог не заметить, что свет
и медлительность грозят мне великой бедой.

Перестав быть богами или чудищами пучин,
мы не приобрели взамен инстинкта самосохраненья.
Когда вы набросились на нас со своими шлюпками и
гарпунами,

мы могли бы нырнуть и скрыться в глубине, но
вместо того
оставались на виду и гибли. Из чего вы могли
заключить,
что мой мощный лоб — не свидетельство большой
мудрости,

а скорее иллюзия. И хотя мы порой собирались в
стада
и делали неловкую и слабую попытку уплыть и
спастись,
в общем, мы производили впечатление неразумных
существ.

Смело скажу, никогда меня так не изумляла моя
величина,
как в тот день, когда Брендан Мореплаватель принял
мою спину
за остров и со своей командой монахов высадился на
меня.

Они собрали выброшенные морем обломки,
разожгли костер
и прочли благодарственный псалом. Позже, когда
они спали,
я отвез их к отмели, откуда они смогли выйти на
берег.

Когда мой голос был впервые записан на
магнитофон,
подумали, что это трескаются скалы на морском дне;
казалось, это был самый громкий звук, издававшийся

каким-либо животным, когда-либо жившим на земле.
Но я еще могу производить тихие мягкие щелчки,
или скрип, похожий на скрипенье тюремной двери,

или лязг вроде лязганья той же самой железной
двери
каждые семь секунд, или писк вроде азбуки Морзе,
похожий на разговор в эфире; это самый узнаваемый
звук

и в то же время самый таинственный, ибо он
отвечает
вашим сокровенным желаниям откликнуться,
войти с ним в контакт,
хотя вы не можете ни понять его, ни ответить.

Теперь, когда она уплыла, мне остается одно:
вспоминать и гадать. Я слышал ее лишь однажды
(это было как трепет набежавшей и отступившей
волны),

но ни разу не видел хотя бы мельком. С тех пор
зеленые галереи и залы моих бесконечных чертогов
потускнели, в них поселилась пустота.

Я нырял в темную глубину, но и в самой бездне воды
не сыскал ее. Была ли она вообще? Нет ответа.
Жизнь без нее, чем ее ни заполни, это не жизнь
вообще,

а злая участь. Но неудачником не признаю себя
никогда.
Я — лишь пленник горизонтов, закатов и
мучительных спазм
земли, и я благодарен за все, что я здесь испытал.

Я подарил вам множество дивных и страшных
историй,
миллионы теплых огней, прекрасную смазку для
часов
и других точных приборов, китовый ус

для корсетов и прекрасную кость для поделок и
украшений,
доброе съедобное мясо и — не забыть бы в конце! —
благовонную амбру, которая, как один зоолог сказал,

напоминает ему «английский лес весной и, особенно,
аромат
прохладной темной земли под слоем снятого мха».
А напоследок я вам подарю одиночество и тишину.

В Берген-Бельзене,

на мощеной тропе,
обходящей одну за другой
братские могилы,
похожие на вытянутые в длину
неолитические курганы,

и огибающей отдельные плиты,
людей или целых семей,
в том числе Анны Франк,

поставленные не там, где лежат их тела,
ибо, где они лежат, неизвестно,
но в память о них

я подобрал сосновую шишку,
одну из тысяч, валявшихся на земле.

Я привез ее домой
и положил на подоконник,
где она обрела свое место,
обвеваемая ветерком
и нежарким английским солнцем.

Спустя некоторое время
ее коричневые чешуйки
оттопырились и задеревенели,
и вся она стала похожа
на зверька с множеством зияющих ртов,
распяленных в немом крике.

Я поднял ее —
она стала намного легче, чем прежде,
почти невесома,
и лишь тихонько потрескивала,
когда я сдавливал ее между пальцев,
возвращая меня к тому дереву
с обгорелым, потрескавшимся стволом,

к мощенной плиткой тропе,
к цветущему вереску на могилах
и возносящейся в небо
песне жаворонка.

Маленький зверек. Сиротка,
забытая миром.
Подскажи, что мне делать с тобой,
бесполезный найденыш.

Я молчу. Я вздрагиваю,
когда твое хрупкое тельце
перекатывается с моей ладони на подоконник.

Ветерок подхватывает его
и толкает к краю,

но в следующее мгновенье стихает,
и ты остаешься
лежать, где лежала.

Мы с отцом сдвигали мебель
к четырем стенам гостиной, а сами
ложились на ковер, завязав глаза,
крепко сцепившись левыми руками.

— Ты здесь, Мориарти? — спрашивал он,
сжимая в руке (я знал) свернутый в трубку
вчерашний номер «Таймс». На это
следовал быстрый и храбрый ответ;

одновременно я откатывался вбок,
по-прежнему сжимая его руку и зная,
что он не промахнется. Теперь моя
очередь бить, но в тот самый момент,

когда я поднимаю свое оружие,
я вдруг понимаю по неподвижности
и холоду его руки, что продолжать
бесполезно, что он давно умер.