Марина Назаренко - Тополь цветет: Повести и рассказы

В омутке играла щука — припозднилась с ужином, зубастая, — ребятишки, поди, до крайнего часа бороздили речку, прощупывая руками траву в ней.

Степан постоял, глядя в темную воду, закурил, думая, насколько же изменилась жизнь за эти годы. Бывало, в начале лета, пока не мололи на мельнице, воду спускали сквозь слани, и вода в реке была небольшая, на той стороне горбом выдавался белый Барский песок. Когда-то холстовские отрабатывали отцу Карпа Иваныча барщину. Барина Степан не помнил, но помнил Барский песок и дом с колоннами в лесу — к пионерам ходили на костер и на волейбол. Жили в лагере и отдыхающие с завода — ходили и к ним на танцы. Там первый раз увидал Степан девку в брюках ниже колен — «гольфами» назывались — и очень удивился… А теперь все девчонки в деревне и дочки его носят брюки, то узкие, то широкие, а спортивные треники даже бабы уважают.

Как только начинала поспевать рожь, слани на плотине закрывали, вода прибывала и Барский песок исчезал. Туда через речку по лавам бегали купаться.

Как-то после войны лежали они со Степаном Красным против Барского песка и ждали, когда выдра выведет на берег выдрят — Степан видел раз: мокрая шелковая шкурка льется черным золотом, а вокруг снуют, обтекают ее блескучие мокренькие комочки.

Парни лежали и не разговаривали. И не заметили, как на той стороне подошли к кустам и начали раздеваться девки. Нинка Громова — теперь Свиридова, сестры Артемьевы, Нюрка да Манька, Алька и еще две или три. Они пололи свеклу без кофточек, ужарились и прибегли окунуться.

Красный матюгнулся, вцепился Синему в руку своей левой, стой, парень, будем кино смотреть.

Кино было на все сто. Поскидали девки лифчики и портчонки, а под ними — белым-бело! Глядят друг на друга, хвастают, кто больше плечи и спину сжег. У Манечки Артемьевой под малиновыми плечами груди белые, круглые, как тыквы, а у Альки-то — у Альки небольшие, фигушками, да в разные стороны, как у козы Марфениной, — после войны этих коз по деревне до черта бегало.

И вся-то Алька тогда и показалась Степану хорошо рассчитанной балясинкой — все в ней точненько было: ножки круглые да высоконькие, бедра крутенькие, притаченные к талии. И было-то ей, наверное, годов шестнадцать. Степан уж с войны пришел и на таких малявок и не смотрел. Бат-тюшки, какая девочка!

— Ой, девчонки, — вскрикнул кто-то, — утки, что ли, в лопухах белеют?

Алька взвизгнула, прикрыла ладошками свои фигушки и бросилась в речку.

Девки попадали одна за другой с берега, поплыли, кто саженками, кто по-собачьи, взбивая ногами воду, а они по-пластунски, по-пластунски — и дралка, кустами, прыская, гогоча и матюгаясь.

Манькины да Нюркины чудеса Степана не трогали. Правда, лежа ночью без сна на сеновале, не раз представлял, как бежала Манька в воду, размахивая руками, и как прыгали у нее груди. Но больше перед глазами вставала девчоночка, вся как выкатанная.

Степан удивился, что Боканов вспомнил тот случай. С чего бы?

И вдруг так и услыхал его сипловатый, охрипший от гиканья голос: «Почему-у бы…» Это насчет Юрки, отчего бы ему Женьку не взять за себя Алевтинину. «Эк растянул, вахлюй: „Почему-у бы…“» — мысленно передразнил Степан. Ясно, знает Боканов: не бывать Женьке за Юркой. Степан выругался, отгоняя смутное подозрение, и побрел к дому.

Трактор дыбился у двора. Юрий успел умыться, переодеться и стоял на крыльце просто так — была у него привычка просто так стоять, ничего не делая, глядеть вдоль деревни или свистеть собаке. Степан отметил, что сын стал плечист, почти как отец, но голову обтекали блестящие светлые волосы, скрывая уши и спускаясь на шею, точно спортивный шлем. А на щеки, мерзавец, напустил бачки, как у Евгения Онегина.

— Мать! — крикнул Степан, желая тут же злостным образом высмеять Юрку, а может, подольститься к Татьяне — весь день ведь дома не был.

— Да нету ее, на ферму поехала, — сказал Юрка, все так же глядя вдоль деревни. — Пыркин, гад, и утром и после полден нарочно не дождался Тамарку. Пеше пришла — во как, восемь километров оттопала, сегодня машин нету, какие-то ехали на легковушке — не взяли. — Он наконец обернулся: — Ты чего глядишь?

— Гляжу — баки как у собаки. Отпустил, гляжу.

Юрка ничего не ответил, отшлепав кедами по ступенькам, направился, наверное, на волейбольную площадку. Было уже совсем сумеречно, но в том конце еще били по мячу и разноголосо, вразнобой, горланили. По воскресеньям много молодежи съезжалось в Холсты к родителям и бабкам.

Юрка шел, не оглядываясь. Джинсы обтянули зад и ноги. Что-то было в его фигуре не так. Ноги, что ли, коротковаты? Большая голова, большое тело, руки, а вот ноги… А может, просто голова крупна. Все-таки выудил у матери джемпер — далеко в сумерках было видно высокую шею, обернутую красным. «Выщелкнулся, как орех из гнезда», — подумал Степан. По осени орехи, белые с коричневой подпалиной, лежали в сохлых коробленых листьях под орешником в палисаде.

Тоска сдавила ему сердце. Хотелось выпить, и он, привязывая Астона, намеревался пойти к Марии Артемьевой, может, осталось от вчерашнего. Но вспомнил, что обещался Серега…

Небо прижало к земле леса, взявшие деревню в кольцо. Ливень длился долго — шоссе было мелко заштриховано дождем, лужи лопались, стреляли пузырями, иссеченные фонтанчиками дождевых струй. Поперек улицы, от прогона до прогона, стояла вода, под ногами хлюпало в каждой ямке, прикрытой травой. Дороги осклизли; промокшие, ознобленные сырым ветром люди скользили и оступались, балансируя на тропках вдоль штакетников. Работы прикончились.

К ночи ливень утих, но дождь сеялся и сеялся, то усиливаясь, то замирая.

Через два дня пруд налило с краями, река порыжела, поднялась и споро несла сорванные ветки, мусор и застрявшие было на мелководье бревна от развалившихся плотов и старых мостков. В огородах залило борозды, и поздно вылезшая картофельная ботва скукожилась, капустную рассаду прибило, лук посекло, размыло огуречные всходы.

Народ беспокоился, сновал из дома в дом, охал, проклинал стихию.

Прошла неделя, и дождь истончился, но все шумел и шумел в густых тополях и липах. По шороху в листве и по лужам, иссеченным каплями, можно было понять, что дождь продолжается, хотя воздух стал резок, и в нем ясно проступили дома и окрестности, красная сапуновская колокольня с покосившимся куполом и все еще не покрытый дом управляющего у дороги. Сыро шуршали машины, проносясь по мокрому асфальту. Люди стали вылезать на улицу, привязывать коров и телят, кто-то даже копался в размокших огородах.

Степан лежал с местной газеткой на диване, Валерка и Люська в кухне учили Астона петь: Валерка сипел в тонкую пластмассовую красную дудку, Астон подвывал.