Марина Назаренко - Где ты, бабье лето?

И снова звонила, обзванивала своих «вожаков производства», как любила говорить, объявляла, что планерки не будет (дожди-де корректируют!), просила уведомить Филатова и управляющих отделениями.

— Вот так, Алевтина Николаевна, — вздохнула она. — А сейчас включим самоварчик, посидим с тобой.

Она открыла небольшую, обшитую отлакированным деревом дверь в углу кабинета.

— Заходи, погрейся, — и вошла в крохотное помещеньице.

Алевтина встала на пороге.

— Ишь ты, — подавленно вздохнула она, — приемы, значит, тут можно вести?

— Да какие приемы, так, иногда спрятаться от себя.

Зимина включила самовар, достала чашки, тарелочки из шкафчика, словно дома.

— Я думаю, — сказала Алевтина, вдвигаясь и присаживаясь на стул, — мало у какого директора лестница мраморная. Это ты у нас, Ольга Дмитриевна, такая, все от тебя.

— А у каждого все от себя. Какой характер — такая и жизнь.

Алевтина промолчала, потупившись.

— Разве не так?

— Ну уж, Женька моя своего не упустит, это верно. Может, у нее и будет жизнь, — не то с надеждой, не то с завистью или даже обидой сказала Алевтина.

— Настойчивая?

— Беременная она.

Зимина села напротив, посмотрела ей в лицо, сказала тихо:

— О чем же тогда говорить, Аля?

Алевтина заплакала — от ласки в ее голосе, от неотвратимости того, что надвигалось.

Ольга Дмитриевна сидела прямо, закусив верхнюю губу, смотрела на нее. А та плакала в голос, с глухими взрыдами, уперев голову в ладони. Темные, без сединки волосы закрывали и лицо, и руки ее.

— Господи-господи, — проговорила, отплакавшись, справляясь с собой, — как же я помирала по нем, она ведь знала, чуяла, а теперь говорит: «Ну что ж, мама, ты будешь ходить в одну дверь, мы в другую». Две двери у меня в избе.

— Это еще к чему? Будут в Центральной жить, квартиру дадим, — нахмурилась Зимина.

— Да она-то готова, знаю ее, а он, видать, ни в какую. Ну как же, тут матка рядом, батькина могила, Валерка — брат. А главное — матка. Ведь он тогда, когда Степана убило, как отрубил со мной. Думаю — не из-за Степана, из-за нее, из-за Татьяны. Он ведь теленок.

— А если теленок, то за женой поедет.

— Нет, нет, нет… Не могу я, Ольга Дмитриевна. Что со мной-то станет? А народ?

— Народ привыкнет, забудет. Да ты чего говоришь-то? Народ тебя любит, Алевтина Николаевна, как тебя не любить?

— Не скажи, не все, — обронила Алевтина, уже словно задумавшись.

— А кто? Татьяна Леднева на тебя как на сватью-то еще молиться будет. Ну, скажи по-человечески, вы любили же с ней работать: как ни посмотришь — опять эта пара впереди всех, что на сенокосе, что на субботниках. А как по телевизору беседу вели?

— Да тогда уж мы совсем в контрах были, так, для поддержания мероприятия только, — Алевтина усмехнулась, вспомнив, как нелепо обращалась она с матерью молодого своего полюбовника перед глазком телекамеры. «Так ведь, Таня?» — «Так, так, Аля», словно в девических припевках. — Уж потом мы сколь разов с нею работали — и на скотном, и так, в обществе сидели, на день рождения к Ирише Бокановой затесалися — зима, делать нечего. И пели вместе, а друг на друга не глядели. А в последнее время она все больше с редькинскими.

Она говорила вроде спокойнее. Пришла Тая из столовой, принесла студень и ушла. Ольга Дмитриевна вдруг поставила на стол коньяк.

— Для начальства припасено или для этого, твоего?.. — Алевтина покосилась на Ольгу Дмитриевну.

— Все-то всё знают, — вздохнула та. — А ведь ничегошеньки никто не знает. Предполагают, делают выводы… надо же знать свое начальство, верно? Даже письма пишут с точным указанием, когда и с кем…

— А тебя не осуждает никто, — сказала Алевтина, — все знают, что мужик у тебя тронутый, променял тебя на гольтепу какую-то, укатил от стыда на край света и сгинул. А как такой женщине, как ты, одной жить? — Она окинула ее потеплевшим взглядом.

— Тронутый! Укатил? Ну, фольклор! А говорят — фольклора нет. Вон какие сказки про директора сочиняют! — подивилась Зимина. — Да жив мой мужичонка, жив и здоров, чего и вам желает. Но не муж он мне, верно, в разводе мы — не помню уж, сколько лет. Светланке три года было, а сейчас в девятом классе. Но сказка, конечно, есть. А может, не сказка, а целый роман. Давай-ка коньячку в чаек, чтобы с ног не упасть. И я расскажу.

Пожалуй, если не начать с давнего, можно и не понять… Некую наиважнейшую суть теперешней жизни усматривала Ольга Дмитриевна в давнем, в ранних годах своей молодости. Может быть, с нынешних вершин только и просматривалось главное — какое-то знобкое молодечество, отважность и неистовость той невысокой, крепко отлитой (вся как ядреная репка!) девочки, которая не могла принять равнодушно любую малость. Искренность, порывистость, желание во всем явить свое участие, отозваться (невозможность не отозваться!) и облеклись теперь в это «знобкое молодечество» и «отважность». В ее сознании — они-то и легли фундаментом в жизнь, неспокойную, бурную — неистовую во всем.

Была она из Калинина — древней гордой Твери, жестоко попранной последней войной. Прилегающие земли растили важную для страны культуру — лен. Отец работал председателем колхоза, она — звеньевой по льну. Лен сеяли, пололи, брали, стелили, теребили — Оля была известной девчонкой в округе.

В семье росли четверо девочек. Ставили дом — все делали девки сами: и тесали, и полы стелили, и крышу крыли.

Потом на ферме командовала, экспериментировала: одну группу кормили только зеленкой — отавой, молодыми растениями, другую — только сеном. У той, которую зеленкой, надой не упал, а которую сеном — снизился, зато повысился жир на две и четыре десятых — помнила, как сейчас. Подступило — пошла учиться на механизатора широкого профиля, забралась на комбайн. А дальше? Зимой на лесоразработки отправили: пилили деревья, рубили сучья, привязывали веревкой к обвальням — и на трелевочный пункт. И там случилось. Неудачно рухнуло дерево. Ан-2 доставил Олю в Калинин, где пролежала в больнице три месяца.

Перед самой Пасхой, когда почки вздувались и начинала дышать земля, она выписалась. И снова сеяли лен. Она уже командовала комсомолом, стреляла на полигоне, участвовала в спортивных соревнованиях. А горком партии заставлял учиться.

Великое изобретение — молодежные фестивали! Звено их добилось лучших результатов по области и отправилось в столицу, поселилось возле Тимирязевской академии.

И вот тут-то она зашла в академию. Походила, посмотрела и… подала заявление!

Горком не понадеялся на Судьбу, дал убедительное направление. Она писала на экзаменах о поэме Маяковского «Владимир Ильич Ленин». Одиннадцать ошибок синтаксических, однотипных, чуть не взяли верх над страстным ее проникновением в поэму. Но биология (пять!), физика, химия (пять!) убедили в той страстности.