Марина Назаренко - Где ты, бабье лето?

Несчастье в лесу подействовало на глаза: запретили читать. Однако она читала, занималась в НСО и в гимнастической секции; по метанию диска, гранаты и копья на Спартакиаде Москвы заняла второе место. А кроме того — лыжи и мотоцикл. Секретаря комсомольской организации академии знали все: Оленька Зимина!

Работать направили в Кашин. Ну как же, такую способную могли определить только на ответственное место. А в Кашинском колхозе главный агроном не ладил с начальством, потускнел в работе — ему приглядывали другую должность, а Оленьку послали пока в подручные.

Константин Иванович знать не знал, ведать не ведал, чем грозит прибытие невысокой, ловкой и точно отлитой девочки с прямым, требовательным взглядом из-под пряменьких, немного напряженных бровей. Он отвел ей стол в своей комнате. Она устроилась за ним, но присела на краешек стула, с трепетом ожидая грядущего циркуляра.

Тем временем Константин Иванович, как почти все мужчины, приходившие в должностные или просто приятельские отношения с Оленькой Зиминой, невольно подтянулся, напрягся, мобилизуя государственные и личные ресурсы. От природы одаренный, под сорок лет он обладал большим опытом и еще драчливым характером, а кроме того, был светловолосым, сероглазым, очень большим и при этом стройным мужчиной, из той серии, что как раз более всего нравилась Оленьке.

Через две недели, разобравшись в обстановке со свойственным ей чутьем, она дала взволнованную телеграмму, отказываясь заменить Константина Ивановича.

Она проработала подле него десять лет.

И человек этот полюбил Олю. Она, как это часто бывает, убегая от него и от себя, по-быстрому вышла замуж за веселого, разбитного парня. Уже когда построила с ним дом в Кашине, когда должна была родиться Светланка (за три недели до ее рождения!), Константин Иванович предложил уехать с ним в любую сторону («И никто не узнает, что ребенок не мой!)». Это было их первое объяснение. Она напомнила, куда же он денет своих двух девочек? И Лидочку, всегда хворую Лидию Яковлевну?

Когда Светланке было полтора, Оля готова была уехать с Константином Ивановичем. Но как и полагалось, узнала жена — Лида, Лидия Яковлевна. Она плакала и просила ее оставить ей Костю. Потом стала приглашать Зимину к себе домой, окружать вниманием, демонстрировала детей, свою болезненность и беспомощность, рабское служение Константину Ивановичу.

Положение стало невыносимым. Собственный дом разваливался. Ольга решила уйти из колхоза и получила назначение в совхоз Рождественский — хозяйство трудное, с низкой урожайностью, с малыми надоями. Тем лучше — надо было целиком отдаваться делу. Она уехала с девочкой, развод оформила уже потом.

Константин Иванович тоже вскоре уехал оттуда. В Сельхозтехнику ушел, агрономом по правильной эксплуатации машин. И она, Ольга, никуда от него не делась. Иногда даже на юг, в отпуск, ездили вместе.

— Видишь, наш совхоз никогда не имеет отказа ни в чем, все ему в первую очередь, — грустно посмеялась Ольга Дмитриевна. — А я все же поставила точку, хоть и скрутила из-за него свою жизнь! Ну, пусть из-за себя. Давно пора было, но все не решалась. Была у меня в академии подружка с Шаховской, Вера Гречуха — чуть не в одной коечке спали. Она еще тогда предрекала: «Такие, как ты, чаще без мужей остаются. Шибко самостоятельная».

Телефон ворвался в сумеречную тишину. Обе вздрогнули. Зимина включила свет — Алевтина зажмурилась.

— Может быть, он. Звонит, жалуется, скажет что-нибудь ласковое. У меня к нему только официальные дела.

Телефон все звонил. Жаркая от воспоминаний, Ольга Дмитриевна поднялась.

Тон ее сразу стал серьезен, отрывист. Кажется, что-то случилось.

— Слыхала? — сказала она уже Алевтине. — Разбился он! На машине. Увезли в больницу. Сотрясение мозга. Лида звонила. Пришел в себя, меня требует, просит приехать. И она умоляет. Ну зачем, зачем она-то? — сказала с тоской и, облокотившись, провела средним и безымянным пальцем по лбу, поводя головой, отгоняя что-то мучившее.

И была в эту минуту так по-женски растеряна, что сердце у Алевтины затомилось от нежности. Она смотрела на кудрявую, коротко остриженную голову, на круглое лицо с прямым носиком и умными темными цепкими глазами, с твердым красивым ртом и круглым подбородком, и пугалась чего-то благородного, почти величественного в них, и умилялась загорелым скулкам, дышавшим деревенским здоровьем. Ее то прибивало к ней близко-близко, то относило на тысячи верст. И такая женщина, оказывается, была одинока, как и Алевтина, и, как Алевтина, хотела, ждала еще полнокровного женского счастья.

— Ты знаешь, что я подумала? — сказала она. — Черт с ними, пускай женятся. А ты съезди к нему все же, к Константину Иванычу. Вон ты как расстроилась, переплотнела вся. Нет, не говори, надо ехать. Вдруг операция? А то он, может, и жить не захочет.

— Съезжу, конечно, — согласилась Зимина. — Ну что, еще по капельке? Мужиков своих жучу, прошу, уговариваю, а иной раз такой край подойдет, что если не выпить, не потянешь дале.

Утром так не хочется подыматься. Хотя с первого октября по-зимнему времени часы перевели на час назад, в пять часов еще темно, светало к шести.

Вышел Юрка на улицу — и ахнул: все бело, все в инее! Каждая травина, каждый лист стояли как бы отдельно, словно утверждая этот мороз, новый этап в жизни. Белы подорожники, бел гусятник, белы кашки — сразу видно, как вымахали они. Столбик у калитки штакетника и тот скользкий от мороза. И тропка бела, стелится по ней травка, зализанная морозом. Грохают сапоги по каленой звонкой дороге.

На тракторе с тележкой Юрий поехал в Центральную — нынче опять, наверное, возить солому из скирда с поля, где косил пшеницу под Холстами.

А в поле-то, в поле! Белый свет широко разлился, высветив пашни и клевер, который взошел по пшенице, лес и открывшиеся Холсты.

Ноги, поди, отхватывает, если стоять в ботиночках, как школьники на остановке автобуса. Похаживают, постукивают ногами. Он узнал вдруг брата Валерку, прижившегося в Холстах у Клавдии, — пижонит, дурак, без шапки. Второй парень был Хлебиных. Жили Хлебины рядом с Клавдией — тоже вытянулся, жердина. А с другой стороны шоссе, наладясь в обратный конец, стояла Алевтина с бидоном — молоко сдавать: в Редькине на ферме принимали молоко личных коров.

Юрка приостановился, махнул ребятам, они вдвоем забрались в кабину.

— Почему-то автобуса рейсового нету, — шмыгнул носом Валерка. Был он уже здоровый парень, за лето вытянулся выше Юрки, а губа топырилась по-мальчишечьи.

— А у нас чего было! — сообщил Валерка. — Бабы чуть не разодрались.

— Кто да кто?

— Мария Артемьевна да вон, Алевтина Николаевна. Не поделили чего-то. Мария Артемьевна у Алевтины банки потребовала — давала ей когда-то целый мешок. Ну, где они теперь — которые занятые, которые разбились, которые с молоком, — сказал Валерка с интонацией бабы Клани. — Ну, Алевтина по деревне бегала, банки собирала — бабы все и кричали, кто про что, разделились на два конца, на два лагеря. Собрала Алевтина банки да поставила на крыльцо Марии Артемьевне. Да еще какие-то хундры-мундры приложила — Мария Артемьевна дарила ей. Ну, как девчонки, как девчонки!