Франц Холер - Стук [litres]

Но оставалось еще кое-что, что угнетало Мануэля, а именно то, что он как бы не имеет никакого отношения к этим двум жизням, которые, тем не менее, связаны с его существованием, что он никак не может обратиться к ним, не может их даже назвать по имени – откуда он может знать, что ту улыбающуюся женщину действительно зовут Ева Вольф? Если кто-то заинтересован в том, чтобы его не смогли разыскать, было бы наивно выступать под своим именем, а эта женщина вовсе не была наивной, и можно быть в ее отношении уверенным, что она с самого начала скрывала свое настоящее имя.

Если бы речь шла об убийстве, хороший сыск был бы способен найти женщину с ребенком: есть фото, и есть точная дата, когда она вдруг появилась на той конференции по тиннитусу, где переводила с английского. Весьма вероятно. Но и это показалось Мануэлю совсем не однозначным, он же сам ее там не видел.

Но, по счастью, речь здесь не шла об убийстве, скорее наоборот: кто-то появился на свет. В то же время Мануэль не мог не прислушаться к предупреждающему сигналу, который постоянно вспыхивал в его голове. Не искать эту женщину! Забыть эту женщину! Выбить ее из своей головы, эту женщину!

Но Мануэля по-прежнему же угнетала эта необходимость утаивать что-то из своей жизни, а именно эту абсолютно необъяснимую ошибку, совершенную им, нечто, не предусмотренное его жизненным планом. Одно выражение из его детства пришло ему на ум: «Клякса в чистовике». Чернильная клякса в белой, итоговой тетради, что-то, чего уже никак не исправишь. Так ему часто говаривала мать, когда он совершал нечто предосудительное. Однажды он, поссорившись из-за какого-то пустяка со своим младшим братом Максом, так сильно треснул его по голове смычком от его же виолончели, что смычок сломался. Этот поступок стал «кляксой» в чистовой тетради Мануэля. Смычок, впрочем, можно было легко заменить, такие чернильные пятна быстро бледнеют со временем.

Но то, что произошло сейчас, останется с ним на всю жизнь. Мануэль еще раз посмотрел на ребенка на фотографии. Детские черные глазки заглядывали в камеру с единственной вестью: и вот теперь я здесь.

Еще одно выражение вспомнилось из времен, когда Мануэль был ассистентом врача в Лозанне: «Un enfant naturel», и это понятие дало ему некоторое утешение. Это был «естественный ребенок», не его ребенок в первую очередь, а «дитя природы», который сам отыскал свой путь в этот мир.

Кто сделал этот снимок? Женщина или мужчина? Мужчина из близкого окружения Евы, который сам оказался не способен на продолжение рода? Появится ли у этого ребенка отец?

Трудно себе представить, что такая женщина не сможет найти себе подходящего мужа, но теперь, с маленьким ребенком, сделать это будет уже труднее. Юлия всегда утверждала, что хорошей женщине всегда труднее найти себе мужа, чем наоборот, но она не могла этого обосновать. Этот случай был бы подтверждением тезиса Юлии, жаль, что он не сможет ей об этом поведать.

Как будет выглядеть его встреча с Юлией сегодня вечером?

Мануэль с облегчением вспомнил, что сегодня жена должна быть на родительском собрании в кантональной школе и его задачей будет взять на себя заботу о детях. Когда Юлия вернется домой, у него будут все основания сослаться на усталость.

Итак, на сегодня он спасен.

Но теперь на свете был еще человек, при встрече с которым он никогда не сможет сослаться на усталость…

Теперь Юлия в свою очередь потеряла сон.

Вид Мануэля, с каким тот сидел над письмами за своим столом, удивил ее. Неужели это возможно, что новая любовь его сына не дает ему заснуть? Не напомнила ли она ему о его собственной любви? Так сильно напомнила, что он стал искать ее следы? Или, быть может, он просто вдруг задумался о быстротечности жизни? Это его внезапное признание, что он стареет? Что бы это ни было, это были проснувшиеся в Мануэле чувства. Чувства. Когда они в последний раз говорили о чувствах?

Вся литература была наполнена возвышенными чувствами; стихи, рассказы, романы, которые Юлия читала вместе со своим классом в школе, кричали о любви, о боли, о печали, о сомнениях, о ревности, о страсти, о томлении, об одиночестве человека. Это были вопросы о смысле жизни и смерти.

Эти стихи Кальдерона Юлия принесла на последний урок испанского, и ее ученикам они показались строчками из рок-композиции. Жизнь – это тень, иллюзия, обман.

И как трогательно ее ученики стали потом рассказывать о своих чувствах, совсем неожиданно. Одна девочка, у которой брат погиб в автокатастрофе, сказала даже, что она все время мечтает о том, чтобы жизнь была только иллюзией, дурным сном, от которого она когда-нибудь проснется, и тогда опять все будет хорошо.

Сон – вся эта жизнь, и сны – это только сны, так заканчивается стихотворение.

А как у нее с Мануэлем? У них все прекрасно, без сомнения. Но таких разговоров они никогда не вели. Но почему бы нет? Может быть, ей следует больше стихов читать Мануэлю, хотя бы эти строки из Кальдерона, и потом спросить, не бывает ли у него такого чувства, что жизнь – это только сон. Ей сейчас пятьдесят пять, ему пятьдесят девять, какие запасы будущего еще остались у них?

Юлия подумала о том времени, когда она писала ему эти письма, которые он недавно держал в руках. Она провела семестр в Саламанке вскоре после того, как они познакомились, и Мануэль очень боялся этой разлуки. Когда он сказал ей при прощании, что надеется, она не выйдет замуж за испанского лингвиста, это была не совсем шутка, ведь ей была известна история с Майей.

Действительно, за Юлией там ухаживал приват-доцент, с ним она даже немного флиртовала, но ей самой было ясно, насколько она привязана к Мануэлю, и в этом она признавалась ему в своих письмах, о которых она больше особенно не вспоминала. Или ей стоит попросить его как-нибудь прочитать одно из этих писем? Не цитировала ли она там стихи? Или песни? Ay, vida mía, ay, mi amor? (О жизнь моя, о моя любовь.)

В Юлии вдруг проснулись большие надежды на вспышку чувств у Мануэля. Они все еще были супружеской парой, что не было само собой разумеющимся, если посмотреть на круг знакомых, ее или Мануэля. Сколь многие пытались пережить любовь во второй раз, погнавшись за еще большим счастьем, которое после расставания часто оказывалось фикцией. А потом эти люди оставались одни и не могли больше найти себе пару, и они взывали снова и снова к тем, с кем когда-то делили кров, и не могли понять, почему оттуда не приходит утешение.

Иногда, когда Юлия по какому-нибудь поводу находилась в гуще людей, например с Мануэлем на банкете врачей, и видела их всех, ухоженных, респектабельных, рассудительных, давно поседевших, думающих только о делах, будучи связанными четким распорядком дня в больнице или в операционной, тогда она представляла себе, сколько таинственных рыцарей удачи и искателей приключений могло бы быть среди них, пыталась разгадать их по их жестам. По тому, как эти люди заталкивают себе в рот бутерброд с красной рыбой и при этом бросают как бы случайный взгляд на молодую жену своего коллеги, Юлия воображала их себе с растрепанными волосами, распущенными галстуками, со следами губной помады на лицах до тех пор, пока ее не начинал разбирать смех. Собственно, она не доверяла никому из этих людей и считала, что от них можно ожидать всего чего угодно.