Роберто Котронео - Отранто

Я вернулась к киоску, но он был закрыт. Именно в этот момент рядом со мной очутился Козимино, рыбак, возивший туристов в лодке.

«Правда, что завтра будет большая месса в честь открытия мозаики?», — спросил он.

И словно небо очистил от облаков порыв грозового ветра. Завтра, Козимино сказал «завтра». Завтра, вот в чем дело. В соборе просто никого нет, и никто не исчезал. Мне вдруг захотелось уйти к морю, искупаться, перестать прятаться от солнца. Я поглядела на Козимино и спросила, не может ли он отвезти меня в лодке до порта Бадиско. В его глазах отразилось величайшее удивление. Он столько раз уговаривал меня поехать, а я все никак не могла решиться. Мне было страшно посмотреть на землю так, как смотрели турки: с моря. До последнего момента я никогда не отплывала от Отранто, словно оторваться от берега означало опасность. Я мало купалась, даже в самые жаркие дни, когда удержаться было невозможно. С морем у меня сложились странные отношения: глядя на него, я испытывала смесь ужаса и преклонения. А теперь я велю Козимино остановиться в самом синем кусочке моря, нырну прямо с лодки и буду плавать долго-долго. Обязательно нырну.

Мы договорились встретиться в порту через полчаса. У Козимино была маленькая, очень тихоходная моторка с тентом от солнца. Она звалась Минерва. Я спустилась к морю через Альфонсинские ворота. Солнце стояло в зените, и у меня возникло ощущение, что за мной кто-то наблюдает. Но теперь я решила не обращать внимания ни на какие воздействия.

«Куда вас повезти, синьора? Поедем вдоль берега, чтобы вы могли все разглядеть?».

Расспрашивая меня, он завел мотор и вырулил в море. Я увидела Отранто с моря в первый раз и посмотрела наверх, туда, где городские стены спускаются к скалам. Снизу были видны еле различимые фигуры старика и женщины. В них я без труда узнала органиста и его спутницу. Они стояли точно в том месте, где я их увидела впервые. Я окликнула Козимино, указала ему на них и спросила, встречал ли он когда-нибудь этого человека. И услышала ответ, которого боялась: «Это органист из кафедрального собора. Раньше он хорошо играл. Мы видели его однажды У него еще есть сын, вы, наверное, знаете его: он лечит умалишенных».

Пока он все это говорил, фигура старика становилась все меньше и, наконец, вовсе пропала из виду. День и без того начался странно, а теперь я погрузилась в какой-то необыкновенный свет, льющийся отовсюду, и с неба, и с моря. Я вспомнила о старике на бастионе: он, казалось ждал нашего отплытия, словно должен был нас проводить. Он мог быть посланником или предвестником, хотя Козимино и сказал, что он просто церковный органист. Хотелось бы думать, что это так, очень уж много всего случилось за последнее время. Я чувствовала себя окончательно выбитой из колеи, и мне не терпелось поскорее выбраться из той фантасмагории, в которой я постоянно жила.

Козимино мои мысли не интересовали. Миновав порт, он повернул к югу, и передо мной стала вырисовываться Змеиная башня. Раньше вид башни с моря наверняка напугал бы меня, а теперь, глядя, как она приближается, я спокойно размышляла о том, что в Голландии я ни разу не выходила в открытое море, ни разу не ступала ногой на корабль. Я плавала только в маленькой лодке по каналам. Сейчас я оказалась в открытом море впервые в жизни, да и то Козимино не решался далеко отойти от берега на своей посудине. Я могла, наконец, разглядеть берег и предоставить Козимино возможность рассказывать мне все байки, которыми он развлекал туристов. Но он покосился на меня с подозрением и поинтересовался, какие истории я хочу услышать, настоящие или для всех? Он словно проверял, можно мне доверять или нет. Я ответила, что, конечно же, настоящие, но и от историй для всех я тоже не откажусь. Что он там обычно говорит туристам?

«Да ничего особенного, синьора: Эней, порт Бадиско, башня, легенда о змее. А потом — как здесь ловится рыба, и почему гроты названы так, а не иначе…».

«А настоящие истории?».

«Настоящие? Да их тоже не так много. Знаете, как называется эта бухта? Бухта Орте. Орте одновременно означает восходить и рождать. Отсюда видно, как восходит солнце над морем».

И это все? Чувствовалось, что Козимино пошел на попятный, он явно не доверял мне. Но мне не хотелось допытываться. В тот момент это мне было неинтересно. Я всматривалась в берег, но больше всего меня занимало ослепительное свечение, идущее с моря. Оно становилось то голубым, то белым, то жёлтым, то зеленым. Цвет менялся каждый миг, от каждого движения, и проследить эти изменения было невозможно. Ослепленная быстро сменявшими друг друга вспышками света, я подумала об отце. Интересно, какие краски он бы взял, чтобы нарисовать постоянно меняющееся море, как передал бы оттенки цвета, которые не смешивались, а чередовались в едином непредсказуемом вихре? Невозможно было оторват! взгляд от этой схватки полутонов. Но меня отвлек Козимино:

«Я всегда говорю туристам, что солнце сверкает в воде как алмазы. Они соглашаются, может, в угоду мне».

«Моя мать умела гранить алмазы», — неожиданно вырвалось у меня. Я сказала, и сама испугалась своих слов, хотя и непонятно, почему. Разве это тайна, тем более для Козимино? И все же мне стало страшно, словно я выболтала то, о чем надо было молчать. Я вообще не любила говорить о матери. С отцом мы тоже уже давно избегали этой темы, и вовсе не потому, что так договорились. Мы безотчетно уберегали друг друга от неосторожных высказываний: нас могли неправильно понять. Ведь окружающие были уверены, что мама сбежала неизвестно с кем, с каким-то иностранцем, появившимся в Нордвике незадолго до ее исчезновения. Нас эти сплетни больно ранили. Она умерла, исчезла в море. Мы ни с кем не говорили о ней, и нас никто не спрашивал. Ни соседи, ни жители нашего квартала. Когда я уехала, у меня пропал страх, что кто-то спросит меня о ней. Я могла держать свои мысли при себе и воображать все, что угодно. А здесь, в Отранто, где знаки ее судьбы проступали все ярче и ярче, у меня вдруг вырвалась эта фраза.

«Наверное, это очень трудное занятие», — ответил Козимино. Я поняла, что выдала свой испуг, и разговор нельзя ни в коем случае прерывать. «Ваша мать и вправду умеет гранить бриллианты?», — прибавил он, смущая меня тем, что все время перескакивал с вы на ты. «Да, но больше она этим не занимается». «Ваша мама живет в Голландии, правда? И там тоже есть море?».

«У нас моря нет».

Я сама не знала, что говорю. Мой ответ был ложью, но иначе ответить я не могла. Я разглядывала переливы воды и морщинистое, сухое, загорелое лицо Козимино. Этот человек едва умел читать и писать, не разумел латыни и, может быть, ни разу не видел ни одной книги. Но было в нем что-то особенное, и не только в нем, но и во всех здешних людях. Мудрость, сформированная своими, недоступными мне путями. То же ощущение не покидало меня, когда я смотрела на мозаику и понимала, что она адресована к униженным, которые знают гораздо больше, чем можно подумать. В тех краях, где я родилась и выросла, были ученые и были люди необразованные, не обладавшие знанием об окружающем мире. Здесь все было не так, здесь была удачливая середина между этими крайностями. Совсем, как мозаика: с грубо нарисованными фигурами, без мастерства и изящества мозаик Равенны, но какая мощь, какая великолепная игра отражений и ассоциаций! Глядя на этих людей и мысленно перебирая все мои встречи в Отранто, я должна сказать, что падре Панталеоне знал, что делал, создавая такую мозаику именно в этом городе. «Синьора, вы знаете, какие отличные морские ежи ловятся в Палашиа? Их еще зовут протоиерейскими, не знаю почему».