Александр Диденко - Чучело человека [СИ]

В половине четвертого бессонница все еще изматывала Первого, угрожая отнять оставшийся перед рассветом драгоценный час. Когда тебе за семьдесят и когда ты устал так, что не сразу в состоянии разобрать, кто перед тобой: человек или собака… когда не радуют ни вино, ни многочисленные очевидные и скрытые победы, и когда твое собственное тело — твой невольник — уже во многом тебе не подчиняется… в этом, кто бы мог подумать, можно найти некое оправдание поступкам. Хотя бы перед самим собой… Кто бы мог подумать…

Бессонница, бессонница. Первый выпростал из-под простыни лодыжку. Когда-то мать присылала ему мягкие шевровые сапоги, просила беречь ноги. Старая женщина в черном платье. В тридцать втором, пытаясь развеять ее одиночество, он привез мать в Кремль. Она вернулась в Тифлис, так и не привыкнув к московской жизни. Через два года, когда в Тифлис приехали внуки, они нашли ее в старом дворце на узкой армейской кровати. Не зная языка, Светлана и Василий практически не общались с нею, а та беспрестанно плакала.

В тридцать шестом она умерла.

Бессонница, бессонница.

Первый встал, чтобы закурить трубку. В конце концов, два варианта лучше, чем ничего. — Он прикусил мундштук и пошел к окну. — Не получится первый, имеется второй, лишь бы не умереть, вообще не умереть, или, по крайней мере, внезапно, то есть до окончания работ. Только, нужна ли ему эта суета? Он мысленно пожал плечами. Нет, не был он ни солдатом, ни полководцем, как считали вокруг, разве что… разве что удачно отплевывался в предлагаемых обстоятельствах. Даже мать не понимала кто он и что. Часто и он не понимал. Нужна ли ему эта долгая, очень долгая… это долгое существование?… Спроси кого-нибудь другого.

Он выбил трубку о подоконник, вернулся на простыню и предпринял новую попытку заснуть: «Фрунзэ, Эриван…»

Когда тебе больше семидесяти, но ты чувствуешь себя… на все сто? — Первый улыбнулся удачной шутке, — существовать в стариковом состоянии еще пятьдесят-сто… Это совсем не то, что существовать двести лет тридцатилетним. Еще сто лет рассыпаться? Тут нужно знать, ради чего. Он не знал. Но об этом никто не догадывался, и потому он вступил в игру, как всегда, впрочем. — Первый повернулся на бок. — Нет, пусть, пусть работают…

Хотел бы он оставаться для них «вечно живым», но быть в действительности мертвым? Кто его знает… Только он уже вошел в игру, дал отмашку. И все закипело.

«Киев, Ворошиловград…»

Была у него в ушедшем году встреча с интеллигенцией. Александр… как фамилия? Заславский, кажется. Чествовали лауреатов. Молодой еще, но из перспективных… Он спросил, не еврей ли, а Зас… Заславский этот, ответил, что комсомолец, мол, и биолог, а занимается старением… Благодарил за премию. Он сказал тогда, что партию благодарить нужно и народ… А потом доложили, что враг Заславский этот и что в шарашке теперь. Там для работы условия лучше. Вот так: ты ему премию, а он — враг народа. Никому нельзя доверять, никому… Первый вспомнил вдруг, что, и вправду, Заславский этот разговор пытался завести странный, что продление жизни будто бы — это в детях только, как эволюцией предписано. Богом, значит? — спросил Заславского. А тот странно как-то ответил, что в другой раз утвердительный ответ дал бы, а сейчас говорит, что — природой. Не понравился тогда ему этот… Но чем — не понял. А сейчас уловил — неуверенный какой-то, ускользающий. Если мнение имеешь — твердо его неси. А если нет — не берись. И правильно, что враг народа, пусть поправится… Дети, эволюция… — все это разговоры… подрывные и ничего более. Нет никакой эволюции, а лишь одна пролетарская необходимость, одна пролетарская революция.

— Прости меня, Господи, — сказал Первый, поворачиваясь на другой бок, чтобы перекрестить живот. — Киев, Ворошиловград, Донецк… — Глубоко и с сожалением вздохнул. — Киев, Ворошиловград, Доне…

Он заснул, рука разжалась, и из ладони в сапог — то ли во сне, то ли наяву — выпорхнул небольшой клочок бумаги.

Щепкин вздрогнул — сквозь упругое перо подушки услышал звонок мобильного телефона. Телефонный номер зарегистрирован на умершего человека, потому звонок насторожил Щепкина. Он решил не отвечать, ибо подними трубку, мог случиться конфуз… всякое могло выйти. Щепкин не намеревался раскрываться, и факт звонка не понравился чрезвычайно. Тем не менее, кто бы это мог быть? Точно не Рублев. Должно быть, ошиблись, решил он, взбивая над головой подушку, но аппарат пищал не переставая; Щекин стиснул зубы и на цыпочках подкрался к столу: на табло определителя светилось незнакомое число. «И ведь не унимается, — подумал он, вопросительным знаком нависая над телефоном. — Сволочь какая!» Щепкин бесшумно поднял со стола ручку и записал номер. «Ну нет, нет никого!» — мысленно прокричал он, и трубка, будто ожидая этой простодушной лжи, тут же умолка.

— То-то! — сказал Щепкин, возвращаясь под подушку.

От волнения сердце колотилось так, будто готово было вот-вот выскочить из-под ребер — какой тут сон! — Щепкин несколько раз перевернулся, кулаками вбивая в подушку недовольство и бормоча ругательства, затем поднялся, чтобы обреченно поплестись на лоджию. Он сел на траву и, не мигая, уставился перед собой…

Щепкин встретил Рублева около года назад. Тот пришел «восстанавливать» попугая. Рублеву отказали, пояснив, что услуги оказываются исключительно в отношении людей. Рублев, однако, отказом не удовлетворился, принялся «искать правду», заявил, что «VOSSTANOVLENIE Ltd» нарушает его права, в частности, права потребителей — вообще, и… чуть ли не самого попугая — в принципе. Через несколько дней он принес какие-то материалы, чтобы обширно сослаться на мутное законодательство. Щепкину пришлось вмешаться в спор, и попугая восстановили в эксклюзивном порядке. Это была большая алая птица с хорошим аппетитом. Рублев сообщил, что дама, чьи интересы он представляет, будет счастлива, безропотно оплатил немалые расходы и, водрузив птицу на манер охотника-беркутчи, степенно удалился.

В тот же вечер он вернул попугая обратно: оказалось, что птица говорит не те слова. «Помилуйте, но это другая птица, — возразили Рублеву, — стопроцентного восстановления не существует!.. Вы должны отдавать себе отчет ввиду определенных условностей…» Рублев не желал условностей, он требовал стопроцентного восстановления: он любил даму и хотел для нее попугая с привычными идиомами. Кто-то из менеджеров принялся растолковывать беспокойному клиенту специфические особенности учреждения, кто-то предложил потратить еще какое-то время на дополнительное обучение птицы, а кто-то догадался сделать из попугая чучело, оснастив его миниатюрным магнитофоном… Клиент равно не желал терять ни времени, ни птицы…