Дмитрий Пригов - Мысли

Высокий кинематограф потерпел крушение. В том смысле и том виде, в каком он существовал как пример и диктат в большой культуре предыдущего времени, явив великих итальянцев, прекрасных французов и мощных немцев. Собственно, мы не совсем правы. То есть вы тут ни при чем, вы, очевидно, правы, я не совсем прав. Так вот. Именно описанный голливудский феномен и может быть назван ныне высоким кинематографом, существуя в зоне власти, в зоне великого властного языка, геройства и высоких утопий. Подобное произошло, случилось и со всеми другими видами и родами искусства. И даже пораньше. В этом нет ничего трагического, отвратительного или же немыслимого. За всю историю человечества элементы и сферы культуры, их престижность, влиятельность перекомпоновывались и перемещались многажды. И нынче бывшее высокое искусство, потеряв непосредственную связь с властью, и прямое, непосредственное влияние на власть, культуру и массы, преобразовалось в «серьезное» искусство, оставив зону власти и высокого поп-сфере, массмедиа, рок-движению и Голливуду. Да, еще и топ-моделям. Породился новый тип «серьезного» художника, не умирающего по классическим законам в «высоком» и «соблазняющем» тексте. Конечно, конечно же, в литературе остались бестселлеры, поп-романы, женская проза и проза с претензиями, которые существуют наряду с неумирающими народными хорами, казачьими плясками, фольклорными фестивалями и т. п. Да и в изобразительном искусстве по-прежнему существует феномен Глазунова, Шилова и Клыкова, вполне совпадающий, хотят этого сами авторы или не хотят, осознают это или нет, с мыльными операми и художественным промыслом. И в этом нет ничего позорного. Это прекрасно! Так, значит, и надо. Просто желательно понимать, чем ты занимаешься. И если ты расписываешь пасхальные яйца, не стоит воображать, что ты — представитель наисовременнейшего актуального искусства. Надо быть просто культурно-вменяемым. В равной мере безумны претензии нынешнего интеллектуального искусства на явление миру и городу кумира из своей среды, наподобие Достоевского. Серьезный художник не производит властных жестов и утопий. Как раз наоборот, он исследует на прочность и истинность любые претензии любого говорения, любой идеологии. В пределах изобразительного искусства, литературы и музыки породились такие жанры, как перформанс, хэппенинг и акция, где художник вообще являет почти чистое поведение и где текст теряет свою исключительную значимость и случаен. То есть нынче, когда входишь в выставочный зал, прежде всего смотришь — где художник? Чтобы понять, что все это значит. А картины на стенах могут оставаться и картинами, могут стать частью какого-либо действа, могут быть поруганы художником, сожжены, выброшены, повернуты спиной — да мало ли чего может сделать современный неуправляемый художник, испытывая терпение публики и прессы. Да и вообще картины могут оказаться не этого художника, взятые просто во временное использование. Хорошо это или плохо — разговор совсем другой, вернее, разговор для другого раза. Однако же кинематограф, «серьезный» кинематограф, не сделал такого радикального шага ради своего спасения и весь остался в зоне обаяния изображения и зрелища, где не может соперничать с мощными высказываниями «высокого» кинематографа. По сравнению с ним, соревнуясь с ним на одних экранах, он являет собой в этом качестве малопрестижное и частное занятие. Ситуация просто ужасная! Если бы тот же Тарантино по примеру вышеописанного художника выскочил бы перед экраном и закричал: Смотрите на меня, гады! — кто бы стал на него смотреть? Все просто зашикали бы! Уйди! уйди! смотреть мешаешь! Да он и сам это понимает и потому не выскакивает. Вернее, не понимает и потому не выскакивает. Одно время мне представлялся проект, когда опять же Тарантино или кто другой, сидя в Нью-Йорке, или где еще, наподобие диджея на нескольких гигантских экранах, разбросанных по разным городам мира, манипулируя, воспроизводит различнейшую киновизуальную смесь. А то и вовсе временами выключает все и появляется сам с каким-нибудь безумным заявлением или чтением стихов Пушкина, например. И снова — какая-то смесь. Причем в разных городах — разная. Вот бы был прекрасный ужас! Хотя, почему же ужас? В этом случае, естественно, автор подобного микса был бы сам по себе важнее всех этих случайных и манипулятивных изображений. Да, ладно. Все хотят сделать красивое кино. Я, собственно, и не против. Я, собственно, хотел рассказать совсем о другом. Я вот о том, например, как в фильме «Пятый элемент» попытки как бы «серьезного» кина отстоять свои изысканные, высокомерные и ироничные права на территории соперника случайны, малоубедительны и малоразличимы в своих амбициях, хотя порой и забавны.

Однако же современное «серьезное» искусство, не порождая больше утопий и не работая с ними всерьез, все-таки одну последнюю утопию, не оговаривая этого, оставляет за собой. Это — вера в некие последние общечеловеческие основания, исходя из которых можно подвергать критике и проверке все рода человеческой культурной деятельности. И тут уже мы подходим вплотную к грани человеческого, почти вплотную прижимаясь лицом к неведомому — к проблеме, возможности, опасности и соблазну явления новой антропологии.

Именно в этой точке и происходит смыкание с высоким голливудским кинематографом, который в своих красочных и ужасно жизнеподобных фантомах разрешает основные, пожалуй, на данный момент загадки и упования нашего времени — виртуальность и новая антропология. Естественно, не обязательно все будет разрешено или разрушено в соответствии с теориями и фантазиями нашего времени. Нет, просто страстность и многочисленность подобных попыток подтверждают актуальность этих проблем, касаются как бы болевых точек, отчего вскидывается весь организм.

Наиболее часто воспроизводимый в прошлом на экране сюжет подобного рода был связан с опытами и трагедией всем известного доктора Франкенштейна. Интеллектуалы и нравственные мыслители, — первые с долей саркастического цинизма, а вторые с прямым ужасом и возмущением — истолковывали коллизии этого сюжета как результат недозволенной и кощунственной попытки человека вторгнуться в зону божественного, зону антропологии. Порождаемый Франкенштейном монстр убивает все живое вокруг своего наглого и не способного владеть ситуацией, которую он породил, создателя. И вправду, если проблема виртуального имеет некоторые варианты своего разрешения в предыдущих культурах в виде различных практик измененного сознания от медитаций и визионерства до вводящих в транс плясок, мантрических занятий и галлюциногенных средств, то на пути всяческих манипуляций с человеческим организмом встает принципиальный, во всяком случае, в пределах иудео-христианской традиции, религиозно-нравственный запрет покушаться на «образ и подобие Божие». Именно это табу и страх объясняют столь поспешные официальные запреты на все опыты клонирования.