Дмитрий Пригов - Мысли

Теперь встает вопрос: с какой же позиции произвожу я все эти свои оценки. Сейчас объясню.

Мне сдается, что в наше время происходит, если уже не произошел некий перелом в художническом и культурном сознании. Если все до сих пор сменявшие друг друга стили и течения говорили от имени самой последней истины в ее высшей инстанции и отменяли все предыдущие либо как несостоявшиеся, либо как к данному времени девальвированные, то новое культурно-художественное сознание, которое я помянул, все предыдущие и нынешние стили и течения понимает не как начисто отменяющие друг друга истины, оцениваемые по степени их приближения к абсолютной истине по некой объективной шкале, но как языки, достоверные только в пределах своих аксиоматик. Априори, конечно, предполагается в каждом наличие вполне достойного культурно-исторического содержания. Именно поэтому сейчас стало возможным одновременное параллельное существование стилей ретро, реализма, нового конструктивизма и пр. Конкретно стилевым же (скажем, прямым, прокламативным) воплощением этого сознания стал концептуализм, являющий общехудожественное сознание с наименьшими, минимальными материальными затратами, клишированными «залапанными» способами, лишенными тем самым самостийной интенсивности и очарования, то есть не полагая в материале и технических приемах саможивущей отдельной истины. Иногда он, концептуализм, берет готовые стилевые конструкции, пользуя их как знаки языка, определяя их границы и возможности, их совмещения и совместимости (это про меня). И если раньше художник был — «Стиль», являлся полностью в пределах созданной им по особым законам изобразительной или текстовой реальности, то теперь художник прочитывается на метауровне как некое пространство, на котором сходятся языки. Так что вряд ли правомочно произведенное как-то вами в разговоре сравнение белого листа у Гнедова и Рубинштейна. Гнедов живет белым листом, а Рубинштейн использует его. В этом контексте следует рассматривать и все, что я писал вам о Кабакове.

В случае же с моим предуведомлением к «Опасному опыту», которое вы определяете как робкое, недостаточное и доморощенное, то цель его совсем не в обосновании следующих за ним поэтических текстов (хотя во всякой игре есть доля серьезности), но само оно есть единый текст вместе со стихами, служа ключом, указателем, указывающим пальцем на место автора вне текста, на отношение его к данной поэтической системе как к одному из возможных языков поэзии. В общем-то, должен, конечно, согласиться, что робость имеет место, но не относительно теоретических достоинств предуведомления, а относительно всей книжки, ее позиционной ясности (пожалуй, чересчур серьезная вовлеченность в теоретизирование предуведомительной части). Но это было давно, и сама идея мной не была в достаточной степени уяснена.

Вот, пожалуй, и все.

Если что-либо в моем писании покажется вам интересным для напечатания в вашем журнале либо для печатной отповеди, то оно целиком к вашим редакторским услугам. С удовольствием прочту (и в журнале, и просто в личном письме), обдумаю и отвечу на все ваши возражения.

Отвечаю сразу же (то есть почти мгновенно) дорогому Дмитрию Александровичу (в этом месте подразумевается: здравствуйте), ибо давно уже приехала из мест, к счастью, близких.

Ваши извинения излишни: хорошо, что вообще ответили, хотя жизнь наша, как известно, не так уж длинна, и вечно ждать я бы, пожалуй, не смогла, боюсь, просто не успею дождаться следующего письма.

Более того, Ваше письмо вдвойне драгоценно, ибо оно по делу (по существу).

Оно довольно сатисфакционно и непомерно грамотно, но понятно.

Мне даже близки все чувства, кои Вами владели при написании. Многое в Вашем письме, кстати, верно (то есть и кстати, и верно), и мы, безусловно, включим его в «Транс» (наряду с другой отповедью «Литературе и математике»). Моим произведениям всегда везло на устное (или эпистолярное) неприятие и печатное (даже неофициальное) молчание, и известная (и частично мною замечаемая) железобетонность их — следствие такой закалки и последствие отсутствия критики. Благодарю за нее.

Однако есть однако. (У любого автора всегда есть однако.)

Мне везет еще в одном смысле: меня обычно ругают за отсутствие чего-то, о чем и ради чего на самом деле и написана моя работа. И хотя многие Ваши возражения и упреки я принимаю и понимаю, и признаю их обоснованность, но это не узость всего «моего метода», это просто одно из многочисленных узких мест только слегка затронутой мною Системы, о которой мы с Вами просто не имели времени побеседовать. Коренной смысл и идея всей «СИСТЕМЫ» как раз в том, к чему и Вы, согласно Вашему письму, стремитесь, и что, очевидно, носится в воздухе, и чему и я вовсе не чужда, раз занялась этой системой («Литература и математика» — ее миллионная часть).

Я, безусловно, продолжаю традиции начала века (ибо надо и даже давно пора подобрать оборванную нить), я продолжаю их и присоединяю к ним МНОЖЕСТВО других традиций (мечтаю собрать их ВСЕ — в пучок, в том числе и равноправную любым другим — мистическую), любой подход к литературе я считаю РАВНОПРАВНЫМ. Разве в этом мы с Вами не сближены?

В этой связи Ваш хваленый концептуализм кажется мне вполне устарелым и далеко не комплексным, а просто одним из выемочных стилей (ибо этот стиль ЭКОНОМИТ, а на чем — не суть важно).

Суть Системы — и я очень прошу правильно меня понять — как раз в том, что она объединяет (стремится объединить) все известные нам (а часто и неизвестные) художественные уровни, стили, методы, обоснования и т. д. на равноправных началах, не отдавая предпочтения ничему и даже призывая к плюрализму стилей (не к эклектике!).

По-моему, это вполне в духе времени, такого широкого и всеядного, что даже два человека, думающие идентично, не могут, переписываясь друг с другом, убедиться в этом. Кстати, вторая моя книга из Системы, которую я сейчас почти кончила, «Литература и вакуум» (одно оглавление занимает 7 страниц), вся прыгает вокруг мистики, ибо масса разновидностей вакуума до сих пор полностью игнорировалась работниками литературы, робко (увы, это мое любимое слово!) тыкающими перстами в чистый лист.

Гнедову было далеко до жизни в вакууме, его прорыв в вакуум был просто откровением его жизни, счастливой вершиной существования. Рубинштейн действительно пытается обточить этот материал, но у него нет инструмента. Моя Система и есть этот инструмент. У литератора должен быть набор инструментов. Мозг всего лишь один из них и, вполне возможно, не самый удачный. Однако и Вы, и я им пользуемся для создания своих произведений. Моя Система всего лишь инструмент второго поколения (то есть инструмент, порожденный инструментом). Однако (опять однако…) я считаю, что литература вполне может создаваться и без участия какого-либо мозга (и все равно быть частью Системы). Но об этом в другой раз.