Дмитрий Пригов - Мысли

«Когда фильм три года назад начинали снимать, у меня по тем временам был огромный бюджет, — объясняет Герман, — у меня тогда было много друзей». Я смотрю на него и мысленно себе представляю его друзей. Говорят, например, что известный режиссер Сокуров попал в дом Германа еще подростком, и Алексей Юрьевич сам выхаживал его как сына, в особенности, когда тот заболел дифтеритом. Алексей Юрьевич заразился от мальчика, а, как вам известно, в зрелом возрасте эта болезнь переносится гораздо тяжелее и мучительнее. Ее следы до сих пор видны. Когда после года мытарств и скитаний по больницам Герман вернулся домой, Сокурова уже не было. Да и то — время идет, все меняется. Теперь Сокуров и сам известный мастер нашего кинематографа. Я смотрю на Германа, его лицо полно печали и растерянности. «Ну, идите, Дмитрий Александрович, сегодня вы не нужны». Я, заразившись его печальной меланхолией, убредаю, приволакивая ноги.

Звоню Сергею Анатольевичу Курехину в офис его новой фирмы «Депутат Балтики». Секретарша говорит, что шефа нет, что он устал, что в данный момент занят деловыми людьми, что она не знает, когда он будет, что он сейчас подписывает важные бумаги и не может оторваться, что как меня зовут. К телефону подходит начальство.

Через некоторое время я уже в офисе, и Сергей Анатольевич приветствует меня своей обычной мягкой, виноватой, обманчивой улыбкой. Я гляжу в его застенчивое лицо, лицо удачника и счастливца. Нет, он не притворяется. Это у него с детства — печать вины за собственную удачливость и счастье. Сын и внук видных адмиралов нашего славного военного флота, воспитанный в холе и ласке на мягких диванчиках, при свете тихих и обволакивающих желтоватой аурой торшеров. Мать, бабушка и тетка сами обшивали его, обряжая в розовые бархатные костюмчики с почему-то пуговкой на шее вместо галстука или бабочки (прихоть мамочки — Смольной выпускницы). В семье два рояля — белый и черный. На одном играет мама, на другом — Сереженька. Сереженька уже играет лучше мамочки, но балуется, корчит рожи, и поет тоненьким издевательским китайским голосом, высовывает язык, вскакивает и заголяется пред мамочкой сумасшедшим японцем. Мамочка в ужасе. Она не знает, что это — результат недавно перенесенного Сереженькой потрясения. Он, как обычно, гулял со своим сенбернарчиком, когда на них напали хулиганы. Двое держали Сереженьку за рукавчики синенькой матросочки, а остальные острыми ножами стали вспарывать бедную собаку с целью сделать из ее шкуры себе шапки и меховые польта. Умная добрая собака, понимая, какое мучение это представляет для нежного чувствительного мальчика, старается не визжать и не плакать, и даже улыбается во время этой процедуры своему крохотному и безвременно теряемому хозяину. Дальше Сереженька ничего не помнит. Домой его принесли рослые усатые милиционеры, приговаривая: «Не извольте беспокоиться, товарищи адмиралы!» Отдали честь и, громко топая, пятясь, шумя простуженными носами и прокуренными глотками, чуть-чуть задевая массивными телами изящную мебель, удалились. С тех пор поселилось в Сереженьке что-то, полюбил он вспарывать ножичком животики у мягких игрушек, заглядывать им в неприличные места и бубнить что-то мерзко-гортанное. Но мамочке удалось перебороть это, и она научила его вязать и вышивать яркими разноцветными нитками. С тех пор мог он сам себе зашить носки или пришить пропавшую пуговицу, которых не так уж и много было в послевоенных магазинах.

Я прихожу в гостиницу и принимаюсь за рисование. Надо сказать, что композиция, расположение изображения на листе академического рисунка несет на себе черты и значения мандaлы — структурной проекции мироздания на данное двумерное, ограниченное прямоугольным обрезом пространство. Мы не можем знать: прямоугольно ли, многоугольно ли или какое иное мироздание, мы просто его проецируем на лист бумаги и соответствующим образом населяем различными значениями точки нашего рисовального пространства. Конечно же, мы в наше время не можем произвольно распоряжаться им, да и пока еще функционирующие антропологические принципы ориентации и восприятия окружающей среды заставляют соответствующим образом выстраивать иерархическую структуру значений точек рисовального листа.

Вот сегодняшнее стихотворение:

Поутру меня разбудил звонок из Африки. В ужасно холодном номере мне стало вдруг тепло и приятно. Человек из Африки говорил к тому же на сносном русском. Он почему-то сообщил, что едет в Москву сниматься в новогодней программе, спрашивал, буду ли я сниматься тоже. Я стал сомневаться в Африке и стал мерзнуть. И тут я окончательно понял, что звонит мне Африка, известный персонаж ленинградской художественной сцены. В Ленинграде он появился неизвестно откуда, во всяком случае, никто никому не мог ничего объяснить. Всем он представился как Сергей Анатольевич Бугаев, что как раз и странно. Говорят, я не видел, но верю, что пришел он пешком в каком-то странном светящемся одеянии, говорил резким гортанным голосом, сходным с клекотом, и был абсолютно бурого цвета с головы до ног. Потом он сделал себе операцию, резко ускорил и выпрямил горбатый нос, убрал скулы и слишком выдающиеся скулы, вырвал лишние зубы, сделал вытягивание голеней и бедер на несколько сантиметров, убрал ненужные шейные позвонки и стал вполне благопристоен. Но от знавших его в прежние времена за ним сохранилось его имя — Африка. Да и на теле до сих пор проступают плавающие, меняющие очертание, дислокацию и окраску пятна, своей конфигурацией все время будоража некие подозрения о тайнописи и знаковой эманативности констелляций.

Я положил трубку, заглянул в буфет, взял 2 блинчика по 2000 руб. каждый и чай за 888 руб., вспомнил ленфильмовский чай за 250 руб. и ленфильмовский же коржик за 1000 и отправился в этом же направлении.

По павильону бродили многочисленные участники съемок. Пятнистый охранник спросил у меня допуск на съемочное пространство. Я был возмущен: артист, медленно и мучительно вживающийся в роль, полностью погруженный в драматургию, почти до конца идентифицировавшийся со своим персонажем, временем и обстановкой своего нынешнего фантомного обитания, должен занимать свой ум всей этой оскорбляющей бюрократической возней. Ну, положим, знаю, что город кишмя кишит террористами, обрушивающими свой справедливый гнев на любое более-менее значительное скопление грешных уже по природе своего рождения людей. Ну и что из этого? Что? Убиться веником? Обосраться и не жить?! Ко мне подходит Герман и, не обращая внимания на мои внутренние диалоги с окружающей действительностью, говорит, что уже нашел мне жену и что ему было бы удивительно интересно (не знаю в пределах фильма или за его пределами) посмотреть, смогу ли я ее трахнуть. Он почему-то сильно сомневался и, как я понимаю, не в моих мужских достоинствах, а, как бы это выразиться, в… Ну да ладно. Я отвечаю, что мне человек ценен не как объект моих или чьих-то сексуальных домогательств, а как духовная субстанция, в пределах таксономии и метрики нашего мира принявшая определенно данное нам в ощущении агрегатное состояние. Я не приемлю столь распространенного в наше время, вплоть до высших эшелонов власти, пристрастие к дикому и циничному сексу и вызывающе гротескной эротике. Все надо мягче, нежнее, душевнее! Ну да ладно.