Дмитрий Пригов - Мысли

Павильон напихивается людьми в генеральско-военной форме времен 1949 года, и начинается репетиция. Моя роль довольно проста по внешнему рисунку — я должен поворачивать голову вослед главному герою. Но я с пониманием отношусь к этой задаче. Тем более что внутри я гораздо больше, выше и шире этой мелкой установки и стараюсь, чтобы все это в своей полноте проявилось во внешне непритязательном повороте головы. Тот же Герман, например, признался, что ничего не понимает в инсталляциях, инвайронментах, перформансах и акциях, во всем этом авангарде. А я понимаю! Я даже и есть это самое, как называют люди — авангардист! Концептуалист! Постмодернист!

Ну ладно. Не сняв ни капельки после беспрерывных повторений маленьких кусочков текста и мелких разворотов на узеньком пространстве, все расходятся с чувством удовлетворения. Да и Герман вроде доволен.

Я стираю со лба полугорбачевский знак полувеличия, стягиваю национальную русскую рубашку и тут выясняю, что мой кусочек с поворачиванием головы как раз и снят, что я свободен и могу мчаться в свою любимую Москву. Я получаю крупную сумму денег, прощаюсь и ухожу пройтись по практически незнакомому мне городу, описанному многими путешественниками как оазис среди полнейшей пустыни. За многовековую историю, бывало, полностью пересыхали его каналы и ветер наносил мелкую желтоватую пыль, засыпая величественные строения и редких иссохших странников, бредущих по истрескавшимся руслам водоемов. Приходили следующие поколения, приходила следующая вода, очищались от песка здания, и город вспыхивал новой, невиданной досель красотой. Но я подоспел как раз в преддверии нового иссыхания и запустения этого великого города. На всем лежали следы отсутствия и таинственности. Я вышел к тяжелой черной воде.

Мне припомнилось подобное же. В городе Амстердаме после чтения шли мы к схожей воде. Я — со спутницей, а впереди — великий Бродский с бывшим московским поэтом Кутиком, свежим и румяным. Он шел с Нобелевским лауреатом и, приближаясь к воде, столь распространенной в Голландии, вдруг неожиданно страстно воскликнул: «Я ненавижу воду!» — «Отчего же?» — вяло возразил Иосиф Александрович и почти машинально стал перечислять некоторые видимые достоинства поруганной стихии. «Нет, — восклицал поэт, — я написал про нее все и теперь ненавижу!» Бродский в ответ выдвигал некоторые возможности примирения с безвыходной ситуацией. После продолжительного внимательного вслушивания поэт победоносно вскрикнул: «Да, я с вами абсолютно согласен!» Затем мы приблизились к какому-то парку, и поэт опять вздрагивает: «Я ненавижу зелень!» — «Ну почему же?» — по инерции продолжает великий поэт. «Я все про нее написал и теперь ненавижу ее!» — «Ну-у-у-у!» — «Да, я абсолютно с вами согласен!» Моя спутница была чужда российским поэтическим страстям, она тянула меня в сторону от вдохновения к уюту и теплу баров и кафе, куда мы и отчалили, оставив поэтов выяснять их высокие амбиции в ратоборстве с неадекватными стихиями.

И что же? И все это напомнила мне иссыхающая ленинградская вода. Но напомнила она мне и другое. Напомнила, как Тимур Новиков, известный ленинградский академист, имел странный опыт с большой белой рыбой. Как раз где-то в этом месте он собирал грибы, неожиданно объявившиеся по всей Ленинградской области. Грибы эти странно светились, через определенные промежутки времени издавая долгий тихий мелодичный звон. К тому же они обладали прекрасным галлюциногенным эффектом. Некоторые с сомнением предполагали, что светились они и издавали звон только уже после принятия внутрь. Но разве же это важно?! Разве же в этом суть дела для всякого взыскующего правды и откровения! Очевидно, тут и происходили некие неординарные контакты с неординарными субстанциями.

Вконец растерянный, явился я в гостиницу, где меня ожидал высокий и серьезный Чернов. Я испугался и ринулся было прочь, но он остановил меня жестом, посмотрел черными глубокими глазами и сказал: «Три — это первичная сакральность. Десять — это сакральность даже не вторичного, а инопорядкового развертывания!» — «Да», — согласился я. «Выбирай сам!» — и ушел.

Я поднялся к себе в номер, достал рисунок и, словно ставленник черноты, стал продавливать темные места изображаемых предметов до безумной темноты фона, то есть темноты мистики и откровений. Но некий сгусток, поле внимательности, овладело мной, явив мне как почти безвольного своего представителя почти трансгрессивное существо, заставляя, помимо моей воли, внимательно следить за балансом черного и белого, тайного и явного, добра и зла, активного и пассивного, самостного и безличного.

Потом я записал стихотворение:

Да простит мне Андрей Викторович столь непозволительную игру с его достойной фамилией. (Более правильным в данном случае было бы даже написание Моно-стерео-ырский, но из-за крайнего неблагозвучия подобного варианта я все-таки отказался от него в пользу вышеобозначенного.) Нет, в этом моем жесте нет ничего оскорбительного. Андрей Викторович ведь издавна знает мое, многократно ему подтвержденное, вполне даже уважительное отношение к нему и его деятельности. А не знает — так вот и узнает. Нет-нет, данная перефразировка его фамилии просто имеет собой целью показать, вернее, попытку представить его деятельность не в своей художнической самодостаточности и самозамкнутости, но на фоне и в пространстве направления московского концептуализма, в пределах которого все-таки он как-никак сформировался, проявился и функционировал, сложению образа которого он сам способствовал и в глазах и умах многих который по преимуществу и представительствует. Думаю, что анализу деталей и стилевых особенностей деятельности Андрея Викторовича посвятят свои писания многие другие критики и наблюдатели, гораздо более внимательные к конкретным деталям и гораздо более понимающие в идеях и концептах. Я ограничусь тем, что понимаю сам и что, по мере своих способностей и усилий, могу выразить и описать. Возможно, по завершении всего текста, эта игра с фамилией Монастырского и окажется самой удачной во всем моем предприятии. Возможно. А, может быть, даже и наоборот — обнажится во всей своей если не вызывающей бессмысленности, то неуместности. Посмотрим. Вот, собственно, и вся оговорка.